Клер и Тревор Пенлоки, владельцы приюта «Счастливый путь», постарались преуменьшить влияние этой истории и успокоить своих клиентов, но у тех было мало занятий, кроме как сплетничать, все больше приукрашивая первоначальный слух, и Пенлоки испугались, что неблагоприятные сплетни об их доме скоро распространятся в округе. Поскольку смерть в таких заведениях, учитывая возраст обычных постояльцев, не была редкостью — если не сказать, что ожидалась — весть о том, что неземные силы активно поощряют «уход», определенно повредили бы репутации дома престарелых. Хозяева неохотно связались с Институтом экстрасенсорики, и были приняты меры для осторожного, но всеобъемлющего исследования.

Сначала Эш подумал, не было ли это неземное видение какой-то заразной галлюцинацией, возникшей у близкого к смерти человека (чьи религиозные верования вполне могли внушить видение небесного проводника в иной мир), и он потратил некоторое время на разговоры с обитателями дома, осторожно прощупывая их умонастроения и состояние психики, но не нашел достаточных свидетельств массовой истерии и даже повышенного интереса к сверхъестественному. Он также допросил персонал, начиная с хозяйки, самой миссис Пенлок, до младших сиделок и кухарки, уделив особое внимание двум старшим надзирательницам, которые еженедельно сменялись в ночной вахте. Он убедился, что само здание ночью охраняется, и был удовлетворен тем, что окна и двери запираются на засов или на замок. Каждую ночь он устанавливал на треногах в конце коридора и у главного входа камеры с автоматическим детектором, а также размещал термометры в определенных стратегических точках, чтобы в любое время записывать все сильные и еле уловимые падения температуры. Снаружи, за дверьми спален самых престарелых обитателей дома и тех, чье здоровье внушало опасение, он рассыпал пудру, чтобы наутро увидеть следы телесных или бестелесных ног. Он изучил архитектурные планы самого здания, включая детализированные чертежи недавних перестроек, и заглянул в его историю, интересуясь прежними аномальными явлениями. Все напрасно.

Никто, кроме одной болезненной старой леди, не засвидетельствовал никакого проявления чудес, ничто не было потревожено за время его исследований, и камеры отсняли только старших надзирательниц, совершающих положенный обход, да некоторых старших граждан, навещавших туалет.

И все же Эш не был вполне удовлетворен. Поэтому предложил эти свои секретные ночные бдения. И только по определенным ночам.

Дважды хозяйка заведения тайно проводила его в дом, пока надзирательница была занята обходом и отдачей распоряжений медицинскому персоналу, но Эш уже начал подозревать, что впустую тратит время.

Однако в эту ночь его терпение оказалось вознаграждено.

Он услышал поблизости какой-то звук. Затем опять воцарилась тишина.

Эш подождал еще несколько секунд, потом тихонько приподнялся, чтобы стыки стула — и собственные суставы — не издали ни звука. На цыпочках пробравшись к выходу, он выглянул в щелку.

Прямо напротив был лифт, обслуживающий все три этажа дома, а справа располагался короткий спуск для кресел-каталок, ведущий в другой коридор, в который выходила центральная лестница. Эш открыл дверь пошире и украдкой выглянул наружу: коридор слева был пуст, все спальни казались закрытыми. Открыта была только дверь в ванную.

Он закрыл дверь в прачечную, оставив узкую щелку, и шмыгнул назад в темноту.

Снова звук. Может быть, садится здание? Или кто-то спускается по лестнице?

Эш задвинулся еще глубже в темноту, когда снаружи на него упал, хотя и тусклый, но явный свет. Дэвид сосредоточился на своем дыхании.

Он также увидел, что оранжевое свечение ночников в коридоре едва заметно изменилось — в нем появился зеленоватый оттенок.

Эш почти перестал дышать, когда мимо двери проплыла фигура.

Джесси Динкл вдруг проснулась. Во сне все ее члены стали гибкими, кожа разгладилась, а в сердце ожили чувства. Она бежала по заросшему лютиками полю, их сверкающая желтизна на фоне яркой зелени радовала душу, и каждый шаг был грациозным прыжком, каждый ее прыжок описывал чудесную дугу, — и вот Джесси уже летит, плывет и каждый раз возвращается на землю, в цветы, но легко взлетает вновь, вверх, к сапфировому небу, парит и опускается, парит и опускается, радужными дугами, которые становятся все длиннее и длиннее, все выше и выше, она уже совсем не касается земли и действительно летит, летит к...

Она издала стон, недовольная пробуждением, опечаленная, что снова стала старой развалиной с хрупкими костями, со сморщенной кожей, с сердцем и душой, уставшими от усилий жить.

Джесси лежала на кровати, подпершись подушкой — только так она могла теперь спать, не кашляя от мокроты в горле — и силилась вспомнить. А, этот сон... такой чудесный сон... где сила тяжести и возраст не имели власти, и тело было слугой духа. Покой, что принес этот сон. Свобода...

Но что ее разбудило? За окном все еще было темно.

Она пошевелилась на постели, но старческие глаза не могли разглядеть циферблат часов на столике у кровати. Она снова легла на спину и помутившимся взором пошарила по комнате, стараясь вспомнить, все ли положенные таблетки и лекарства приняла за день — верапамил от сердца, сайнмет от болезни Паркинсона, тиоридазин от помрачения сознания, лактулоза для кишечника. Да, да, хозяйка или надзирательница проследили за этим. Они даже подтрунивали над ней за ее знание всех предписаний и требований, относящихся к их обязанностям, над ее опасениями, что они не справятся со своей работой. Что ж, Джесси сама была сестрой милосердия во время двух мировых войн, когда была молода... когда была молода... так давно, целую жизнь назад... когда Говард был жив, а дети... дети любили ее, заботились о ней, а она так заботилась о них! Но теперь они живут своей жизнью, они не могут тратить свое нелегко достающееся свободное время на такую старую рухлядь, как она — ведь за спиной осталось восемьдесят два года жизни; дети не могут приходить каждый день, каждую неделю, каждый месяц, у них есть работа — очень важная работа — о которой надо думать, есть любимые семьи, о которых нужно заботиться... ухаживать... как она когда-то ухаживала... за ними.

Слезы затуманили ее взор, темная фигура распятия на стене напротив стала еще неопределеннее. Трясущейся рукой Джесси поднесла край пододеяльника к глазам и вытерла слезы.

Теперь ты здесь, глупая старая рухлядь. Становишься в старости все более и более сентиментальной. А ума все меньше и меньше. Ведь они завтра придут, а если не завтра, так послезавтра. Они очень заняты. Но очень заботливы. Заведения вроде этого недешевы, но дети никогда не ворчат. Ее мальчики добры к ней. Но когда она видела их последний раз? Вчера? Нет, нет, позавчера. Ох, старая тупая клуша! Это было давным-давно, давным-давно. Месяц назад? Дольше, Джесси, гораздо дольше. Они приходили, когда могли, вместе с женами и внучатами. Не каждый раз, но часто. При случае. Иногда. Да, а какими были младшие ребята — теперь уже подростки, или еще старше? Трудно вспомнить, трудно представить их — что им делать в таком ужасном месте? Это место для стариков, не для молодежи. Молодежь не любит этихзапахов и болезней, невнятного бормотания и забывчивости, — и напоминания, что когда-нибудь то же ждет и их. И в этом нет ничего удивительного. А что, ведь будь она самостоятельной, а не такой никчемной и беспомощной, то тоже предпочла бы какое-нибудь другое место!

Ее сухой беззубый рот растянулся в улыбку. Какое-нибудь другое место. Ох, Джесси, для тебя есть лишь одно другое место, девочка моя. То есть, если Он примет тебя. Она закрыла глаза и помолилась, чтобы Он принял ее, и ее мысли о небесах были сродни ее сну.

Она снова открыла глаза, не услышав, а лишь ощутив, что дверь в спальню приоткрылась.

В дверном проеме стоял Ангел Сна, и зеленоватое сияние оттеняло белизну ниспадающих одежд. Его лицо было в тени, но Джесси знала, что оно выражает добро.