Многие подозревали Скарамуша в бессердечии. То же подозрение вызывает и чтение его «Исповеди», столь щедро снабдившей меня фактами этой необычайной биографии. Первая часть нашей истории началась в тот день, когда, движимый любовью, он отверг славу и достаток, которые сулила ему служба привилегированному сословию. В конце повествования он, движимый всё той же любовью, покинул людей, дело которых защищал, тем самым отказавшись от завоёванного высокого положения.

Итак, лишь за первые двадцать восемь лет своей жизни этот молодой человек успел дважды сознательно поступиться ради других блестящими возможностями, открывавшими ему путь к богатству и почёту. Казалось бы, того, кто способен на подобные поступки, глупо обвинять в бессердечии. Но Андре-Луи Моро из какой-то прихоти поддерживал заблуждение, разносимое молвой. С юных лет попал он под влияние учения Эпиктета и потому намеренно демонстрировал характер стоика, то есть человека, который никогда не допустит, чтобы его чувства возобладали над здравым смыслом или чтобы сердце управляло головой.

По призванию и темпераменту он, конечно, был актёром. Точнее, Скарамушем — автором и исполнителем ролей в организованной им труппе Бине, где и нашёл он некогда своё призвание. Не откажись Моро от поприща сцены, его гений мог бы расцвести и превзойти славой гений Бомарше и Тальма вместе взятых. Однако, бросив актёрское ремесло, Моро не избавился от актёрского темперамента и с тех пор, куда бы ни шагал по пути жизни, воспринимал её как сценическое действо.

Подобный темперамент — явление довольно-таки распространённое, хотя, как правило, и утомительное для окружающих. Андре-Луи Моро в этом смысле был исключением из правила и заслуживает внимания благодаря непредсказуемости того, что сам он назвал «конкретными проявлениями». Этой непредсказуемостью он был обязан своему врождённому чувству юмора. Умение подмечать во всём смешное никогда ему не изменяло, только Андре-Луи не всегда его обнаруживал. Оно осталось с ним до конца. Правда, в этой, второй части нашей истории, юмор его изрядно приправлен горечью, неразделимой с крепнущим убеждением в безумии мира. Ведь в мире оказалось куда больше зла, чем полагали древние и не слишком древние мудрецы, от учения которых наш герой пытался почерпнуть здравомыслия.

Он бежал из Парижа в то самое время, когда перед ним открылась блестящая карьера государственного деятеля. Он принёс её в жертву безопасности близких ему людей — Алины де Керкадью, на которой собирался жениться, господина де Керкадью, своего крёстного, и госпоже де Плугастель, как выяснилось, его матери. Бегство обошлось без приключений — документ, выданный представителю Андре-Луи Моро и предписывавший должностным лицам оказывать предъявителю оного любую потребную помощь, устранил все препятствия.

Они ехали в дорожной карете по Реймскому тракту на восток. Чем дальше они продвигались, тем чаще попадали в скопления войск и тем сильнее задерживали их продвижение нескончаемые интендантские обозы, лафеты и прочее хозяйство армии на марше. В конце концов дальше ехать стало попросту невозможно, и пришлось свернуть на север, к Шарлевилю, а уже там вновь на восток, минуя позиции Национальной армии, которой по-прежнему командовали Люкнера и Лафайета. Армия выжидала. Противник готовился к наступлению и за последний месяц сосредоточил на берегах Рейна крупные силы.

Франция бурлила, неотвратимость вторжения привела народ в ярость. На беспрецедентно наглый, полный угроз манифест герцога Брауншвейгского французы ответили штурмом Тюильри и ужасами десятого августа. Правда, герцог только подписал манифест, а настоящими авторами этого опрометчивого манифеста были граф Ферзен и королева. Манифест выпустили ради спасения короля, но достигли противоположного результата: по-видимому, угрозы самым прискорбным образом ускорили гибель низложенного монарха.

Впрочем, господин де Керкадью, сеньор де Гаврийяк, путешествовавший под защитой крестника-революционера, к безопасной гавани за Рейнскими рубежами, эту точку зрения не разделял. Кантен де Керкадью усматривал в бескомпромиссном заявлении герцога уверенность хозяина положения, обладающего достаточной властью и располагающего средствами исполнить своё обещание. Ну какое там ещё сопротивление? Путешественники обгоняли растянувшиеся колонны голодных, необученных, скверно одетых и чем попало вооружённых новобранцев. Какой отпор мог дать этот сброд великолепно вымуштрованным и снаряжённым семидесятитысячной прусской и пятидесятитысячной австрийской армиям, усиленным двадцатью пятью тысячами эмигрантов — цветом французского рыцарства?

Вдосталь налюбовавшись из окна экипажа оборванными, убогими защитниками республики, бретонский дворянин с видимым облегчением откинулся на подушки. Тревога его улеглась, в душе воцарилось спокойствие. Ещё до исхода месяца союзники войдут в Париж. Кончен революционный разгул. Пора господам санкюлотам вспомнить о посте и покаянии.

Не сдерживаясь в выражениях, мосье де Керкадью изложил своё мнение вслух. Взор его был устремлён при этом на гражданина представителя и словно бросал тому вызов.

— С вами можно было бы согласиться, если бы артиллерия решала всё, — ответил Андре-Луи. — Но для победы в битве одних только пушек мало, нужны ещё и мозги. А с мозгами у того, кто издал герцогский манифест, дела как раз обстоят неважно. Не внушают они уважения.

— Вот как! А Лафайет? Или ты считаешь его гением? — Сеньор де Гаврийяк фыркнул.

— О нём судить рано. Он ещё не командовал армией в условиях военных действий. Возможно, ничем не лучше герцога Брауншвейгского.

По прибытии в Дикирхе, обнаружилось, что городок занят гессенцами из авангарда дивизии князя Хенлосского, которая наступала на Тьевиль и Мец. Солдаты — опытные, хорошо вооружённые и дисциплинированные — были полной противоположностью оборванцам, которым предстояло сдерживать их наступление.

Андре-Луи снял трёхцветный кушак, опоясывавший его оливково-зелёный дорожный костюм, и отцепил трёхцветную кокарду с конической тульи широкополой шляпы. Документы запихнул подальше во внутренний карман застёгнутого на все пуговицы жилета. По бумагам, служившим во Франции пропуском, здесь тоже могли пропустить — прямиком на виселицу. Отныне инициативу взял на себя господин де Керкадью. С тем чтобы получить разрешение ехать дальше, он отрекомендовался офицерам союзников. Его проверили, но чисто для видимости, и разрешение тут же было выдано. Эмигранты продолжали покидать страну, хотя и не в таком количестве, как недавно. Да и с какой стати было союзникам опасаться тех, кто стремился оказаться позади их войск?

Погода испортилась, дороги развезло, лошади глубоко вязли копытами в грязи. Ехать становилось всё тяжелее. Наконец путешественники прибыли в Веттлейб, где и заночевали в неплохой гостинице. Наутро небо очистилось, и, невзирая на месиво под ногами, пустились в дальнейший путь по плодородной Мозельской долине. Кругом, куда ни кинь взгляд, простирались мокрые виноградники, не сулившие в этом году большого урожая.

И вот, после долгого пути, спустя целую неделю со дня отправления дорожная карета миновала Эренбрейтстен с его мрачной крепостью, прогрохотала по мосту и въехала в город Кобленц.

Теперь имя госпожи де Плугастель стало пропуском, ибо имя её было хорошо известно в Кобленце. Её муж, господин де Плугастель был заметной фигурой чрезмерно пышного двора; с его помощью принцы основали в изгнании ультрароялистское государство. Существование этого государства стало возможным благодаря займу, предоставленному амстердамскими банкирами и щедрости курфюрста Тревесского.

Сеньор де Гаврийяк, следуя почти неосознанной привычке, высадился со своими спутниками у лучшей гостиницы города «Три короны». Правда, Национальный Конвент, которому предстоит конфисковать поместья дворян-эмигрантов, ещё не создан, но в данном случае это неважно: поместья вместе с доходами от них сейчас недосягаемы, и сеньор де Гаврийяк располагает не более, чем двадцатью луи, которые случайно оказались при нём перед отъездом. К этой сумме он мог бы добавить только стоимость своего платья и нескольких безделушек Алины. Карета же принадлежала госпоже де Плугастель, равно как и дорожные сундуки в багаже. Предусмотрительная госпожа де Плугастель захватила и ларец со всеми своими драгоценностями, за которые при необходимости могла выручить внушительную сумму денег. Андре-Луи отправился в путь с тридцатью луи, но в дороге его кошелёк похудел на треть.