— На дворе прохладно, а ты еще не набрала столько жирку, сколько тебе положено.

Осень подкралась незаметно, скрываясь в тени и двигаясь бесшумно, как гладкий холодный кот. Однажды утром я вдруг заметила, что почти все листья стали золотыми и цвета ржавчины.

Я вспомнила, как сильно моя мама любила осень. Она говорила мне, что особенно осень красива в Уиллисе. «Я любила в это время бродить по лесу. Деревья надо мной ослепительно блестели в лучах солнца, у разных пород деревьев были разные оттенки желтого: янтарный, лимонный, шафранный — и разные оттенки коричневого: каштановый, имбирный, цвета темного красного дерева. Ступай в лес осенью, Энни, — говорила она мне, — и ты получишь полное представление о красках для своих картин».

Она была права, но мысли о лесе и о прогулках по нему напомнили мне о Люке, потому что мы много раз совершали вместе такие прогулки. Как мне хотелось, чтобы он был со мной теперь, когда я снова была на своих ногах. Но он был в колледже, пытаясь забыть.

Я начала рисовать портрет Люка. Вначале нарисовала веранду, потом на ней Люка, задумчиво глядящего на окрестности. Когда я рисовала его, то в некоторой степени успокоила свою боль оттого, что он был далеко от меня, но как только я стала заканчивать портрет, то снова почувствовала, какой ужасной была эта потеря. Я не торопилась поставить последний мазок на портрете, отыскивая то одно, то другое, что надо было добавить или изменить в нем. Но вскоре все было сделано, и у меня не оставалось другого выбора, кроме как закончить портрет. Когда я окончательно отложила кисть и отступила назад, я любила и ненавидела картину одновременно.

Я вложила в этот портрет свое сердце, и Люк выглядел на нем очень похожим. Мне удалось передать, как он слегка наклоняет вправо свою голову, когда глубоко задумывается, изобразить его непослушные пряди волос, которые всегда спадали на его лоб, схватить выражение его глаз, когда он смотрел на меня и видел мою любовь к нему.

Но картина дразнила и мучила меня. Глядя на нее, я испытывала стремление услышать его голос, почувствовать его присутствие. Это было страстью и в то же время страданием художника, который влюбился в свое творение и понимает, что никогда не сможет по-настоящему овладеть им.

Такие мысли наводили тоску на меня. В прошлом, когда у меня появлялось такое гнетущее состояние или когда на душе делалось тяжело и безрадостно оттого, что я слишком глубоко влезала во что-либо философское, я могла пойти к маме и снять с себя эту тяжесть. Мама встречала меня с теплой улыбкой, и почти немедленно делалось легко на сердце и я снова становилась счастливой. Мы просматривали страницы журналов моды, обсуждали фасоны, подобно девочкам-подросткам, хихикая над тем, что казалось нам глупым, и вздыхая над тем, что находили прекрасным.

Я еще ни разу не входила в спальную комнату моих родителей. Мне не хватало мужества войти в комнату, куда я часто приходила, когда видела какой-либо кошмарный сон или когда у меня появлялись неприятные мысли, и где я всегда находила утешение и любовь. Я боялась посмотреть на их пустую кровать, увидеть их шкафы и одежду, ботинки моего отца, драгоценности моей матери, фотографии — все то, что принадлежало им.

Но я знала, что, если я собираюсь жить дальше, я должна смело взглянуть на трагедию, которая так изменила всю мою жизнь, я должна осознать, что того, кого я любила, больше не существует, я должна преодолеть муки и страдания. Только тогда я смогу быть достаточно сильной, чтобы стать такой женщиной, какой хотели меня видеть мама и папа. Такой женщиной я должна стать для себя, а также и для них.

Я медленно вышла из своей комнаты, опираясь на трость. В коридоре я остановилась, снова не решаясь повернуть направо и пойти к двери их спальни. Но на этот раз мои колебания длились недолго. Я была настроена решительно.

Я открыла дверь. Окна и занавеси были открыты, чтобы проветрить помещение. Все было в полном порядке и на своих местах, как и в ночь аварии.

Я постояла некоторое время в дверях, оглядывая каждый предмет, который был так хорошо мне знаком. На туалетном столике стояли мамины коробки с пудрой и духи, пара сережек из голубых морских ракушек, которые мама положила там в тот роковой вечер, когда тетя Фанни устраивала свой прием, и шкатулка для драгоценностей из красного дерева, которую папа купил ей как-то на Рождество. Тут же рядком лежали ее перламутровые гребни.

Мой скорбный взгляд переместился на кровать. С одной стороны из-под нее выглядывали мамины мягкие красные атласные домашние туфли, все еще ждущие, я уверена, прикосновения ее маленьких ног. На ночном столике лежала книга, которую она читала. Судя по закладке, книга была прочитана больше чем наполовину.

Над кроватью продолжала висеть картина с изображением хижины в Уиллисе. Она напомнила мне о том, что Люк ходил туда, чтобы обдумать создавшееся положение, и решил, что ему следует вернуться в колледж и побыть пока без меня. Возможно, это подсказали ему души его дедушки Тоби и бабушки Энни. Может быть, это был и правильный совет, в конце концов.

На папином столике стояла большая фотография его и мамы, сделанная на приеме, организованном в Фарти по случаю их бракосочетания. Теперь я хорошо разглядела то, что было на втором плане. Они оба выглядели такими молодыми и такими живыми. Однако, когда я внимательно присмотрелась, мне показалось, что на лице мамы была тоска. По тому, как они стояли, я поняла, что перед ними находился лабиринт.

Мысль о лабиринте воскресила в моей памяти Троя и коттедж. Внезапно догадка осенила меня. Я вернулась в свою комнату и уставилась на игрушечный коттедж, который мне подарила мама в день моего восемнадцатилетия. Этот подарок был мне очень дорог, потому что я знала, как много он значил для нее. Когда я смотрела на него сейчас, меня поразило полное сходство, которое у него было с действительно существующим коттеджем по другую сторону лабиринта в Фарти. Я поняла тогда, что тот, кто сделал эту игрушку и кто послал ее маме вскоре после моего рождения, мог быть лишь Троем Таттертоном. Она никогда не говорила, кто прислал ей этот коттедж. Все, что говорили она и папа, ограничивалось тем, что они полагают, что он был сделан каким-то мастером у Таттертона.

Означало ли это, что мама не знала, что Трой был все еще жив, и она не могла поэтому представить себе, что он мог сделать этот коттедж и прислать его? Или он боялся, что у нее могут возникнуть подозрения?

Передо мной возникла другая картина — как он сидел в кресле и говорил со мной… как он закинул за голову свои руки. В такой именно позе сидел маленький человечек в игрушечном коттедже. Что это, простое совпадение? И маленькая женщина выглядела как мама. У нее были такого же цвета волосы, на ней было платье ее фасона. Она должна была знать, кто прислал ей подарок. Кто еще, кроме Троя, мог бы воссоздать эту сцену? А если она знала, что он жив и что он прислал эту модель, почему она держала это в секрете?

Я подошла к маленькому стульчику около туалетного столика и положила свою трость. Затем медленно, с осторожностью подняла крышку с игрушечного коттеджа, и тут же зазвучал ноктюрн Шопена. Как будто он все это время дожидался, чтобы кто-нибудь выпустил его на волю. Я устремила свой взгляд на маленькие фигурки внизу и убедилась в правильности своих мыслей: мужчина был похож на Троя, а женщина была крошечной копией моей матери.

Теперь, после того как я побывала в настоящем коттедже, я видела вещи, которые раньше не замечала совсем: крошечные игрушки, которые мастерил маленький человечек, чайные чашки на столе в кухне и полуоткрытую заднюю дверь. Что, эта дверь открывалась и закрывалась на самом деле?

У меня тряслись пальцы, когда я нагнулась и потрогала эту маленькую дверь высотой всего в три дюйма. Она открылась на своих маленьких петлях, и, когда я заглянула в нее, я увидела лесенку, спускавшуюся вниз. Что-то там привлекло мое внимание. Внизу этой таинственной лесенки был белый листочек бумаги. Мои пальцы были слишком велики для того, чтобы проникнуть через дверку и достать без повреждений то, что там находилось. Существовал только один способ сделать это — использовать пинцет. Очевидно, так же было положено туда и то, что привлекло теперь мое внимание.