«Шесть минут».

Черноволосая женщина окинула сидящих на скамейке людей медленным взглядом и остановила его на Урванцеве. У нее оказались такие же синие глаза, как и у Ульрики, но разрез их был другим.

– Пауль, – сказала она вдруг низким грудным голосом. – Можно вас на пару минут?

– Извините, – развел руками Урванцев. – Я вас не понимаю. Вы говорите по-английски?

На самом деле он был уже готов к немедленному действию. Женщина заговорила с ним по-русски.

Выражение ее лица не изменилось, но Кирилл был уверен, что увидел в ее глазах усмешку. И еще он вдруг понял, что, чем бы ни была занята сейчас эта дива, в глубине души она просто развлекается.

«Игра? Да, пожалуй».

– Игорь Иванович, – обратилась женщина к Кержаку. – Будьте любезны, переведите господину Мюнцу мою просьбу.

– С удовольствием, – как ни в чем не бывало откликнулся Кержак и, с откровенной иронией посмотрев на Урванцева, перевел на немецкий неожиданное предложение женщины.

– А как я с ней буду говорить? – спросил Кирилл, вставая.

– Не волнуйтесь, Пауль, госпожа Прагер умеет договариваться.

Самое интересное, что, завершая эту странную фразу, Кержак смотрел уже не на Урванцева, а на старика Маркуса, смолившего все это время свою сигаретку.

– Ладно, – пожал плечами Урванцев. – Если вы так думаете…

Он отошел на пару шагов в сторону. Женщина тоже.

– Да, – услышал Кирилл за спиной голос Кержака. – Вы не ослышались, герр Маркус. Мозес просил передать вам, что, если вы можете задержаться еще на пару дней, он вас с удовольствием навестит.

– Я вас слушаю, – холодно сказал Урванцев, поворачиваясь лицом к госпоже Прагер.

– Хорошо, – спокойным голосом, без тени старческой одышки, ответил Кержаку Маркус. – Мы не спешим.

«А это они о чем?» – Урванцев несколько изменил положение тела, как если бы просто переступил с ноги на ногу, и чуть повернул голову вправо. Теперь боковым зрением он видел Кержака и его всегда несколько излишне серьезную спутницу, стоявших перед Маркусом, и в отдалении выход на площадь с короткой лестницы.

– Хрусталь, – не меняя выражения лица, по-русски сказала женщина, и Урванцев почувствовал, как натягиваются его и без того вибрирующие от напряжения нервы.

– Хрусталь, – сказала она, – просит передать Утесу вот это.

И она протянула Кириллу неизвестно откуда взявшийся в ее руке запечатанный конверт.

– Что это? – все еще по-немецки спросил Урванцев, рассматривая конверт, на котором каллиграфическим почерком было написано: «Хрусталь Утесу: поговорим?»

«Пять минут».

– Письмо, – голос говорившей по-русски женщины выражал полное ее равнодушие к содержанию разговора, – Утесу.

На площади появились новые лица. Это были уже знакомые Урванцеву восточного вида – «Арабы? Испанцы? Грузины?» – атлеты и их скандинавские – так теперь казалось Кириллу – девушки.

«Примитивно, но эффективно».

– Хрусталь, – добавила после короткой паузы госпожа Прагер, – просит сказать, что, если ваши нынешние «товарищи» – это слово она неожиданно выделила какой-то странной интонацией, оставшейся Урванцеву совершенно непонятной, – не глупее Слуцкого, то все возможно. Абсолютно все! Вы меня поняли, Пауль?

– Да, – коротко ответил Урванцев.

– Тогда счастливого пути, – сказала женщина и неожиданно улыбнулась.

«Они меня отпускают?»

Как ни странно, такая возможность была предусмотрена тоже. И, хотя Урванцеву не верилось, что такое может случиться, аналитики отдела «Ц» настаивали, что и такой расклад вполне правдоподобен.

– Спасибо, – сказал по-русски Урванцев, и в этот момент что-то странное произошло с ним самим и с миром вокруг него.

Госпожа Прагер улыбнулась Урванцеву неожиданно хорошей, «открытой» улыбкой и обозначила начало движения, собираясь, очевидно, повернуться к Кержаку. «Спасибо», – сказал Урванцев и хотел улыбнуться ей в ответ. Шаги идущего по улице слева мужчины приблизились…

«Че…»

На Урванцева обрушилась тоска. Страшная, никогда не испытанная, такая, что не хотелось жить и ничего не хотелось – ни двигаться, ни говорить, а только плакать, скулить тихо, свернувшись на земле калачиком, оплакивать…

«Что?! Что оплакивать, мать вашу так?!»

Колени уже подгибались, и слезы были готовы политься из зажмуренных глаз, когда неимоверным усилием воли, поймав себя буквально в последний момент, уже готовым уйти в омут неконтролируемого поведения, Урванцев с ужасным трудом, со стонами и матюгами, под завывание тревожных сирен своего усиленного боевыми стимуляторами подсознания, вырвался из обрушившегося на него наваждения. Он заставил себя выпрямиться, хотя тело сопротивлялось, все еще находясь во власти примитивных рефлексов, и распахнул глаза, как будто откинул, преодолевая тяжкий вес, тяжелые броневые плиты, туго идущие к тому же на проржавевших петлях.

Судя по всему, прошло лишь одно мгновение, но мир вокруг Урванцева изменился до неузнаваемости. Потускнели и выцвели краски, воздух стал холодным и пресным, как дистиллированная вода, и его не хватало для дыхания, и время, казалось, умерило свой бег.

«Четыре минуты».

«Химия?! Кто применил в городе хи… ми… ю!»

Справа, куда оказался – случайным образом – скошен его взгляд, старик Маркус хватал широко открытым ртом воздух, прижав обе руки к груди. Роберт стоял, подавшись вперед, как будто шел против сильного ветра. Его рот был оскален, а лицо блестело, залитое слезами. Но он не сдался, его левая рука была выброшена вперед, а правая заведена за спину. Кисть руки уже скрылась под белой рубашкой, которую Роберт носил навыпуск.

«Пистолет, – понял Урванцев. – У него там пистолет».

Ульрика упала на бок и подтягивала к себе колени, как будто хотела принять позу эмбриона, но ее левая рука – Урванцев выхватил это сразу, как самое главное, – ее рука копошилась внутри упавшей на плиты мостовой сумочки.

Кержак сидел на земле, все еще лицом к задыхавшемуся, возможно, агонизирующему старику Маркусу, и мотал головой, пытаясь, видимо, прийти в себя. А вот Тата… Урванцев как раз схватил момент, когда полетела в сторону изящная и, по-видимому, страшно дорогая сумочка из крокодиловой кожи, а в руках у развернувшейся лицом к площади Тани оказались два длинных и тонких, как вязальные спицы, стилета.

Еще дальше, близ того места, где на площадь выходила лестница, перед Кириллом предстала другая не менее драматическая картина. Одна из блондинок корчилась на плитах мостовой, тихо хныча, как маленькая девочка, и бесстыдно задрав и без того короткую юбчонку. Рядом с ней, на коленях, упершись в камень лбом и руками, как молящийся магометанин, стоял, мыча сквозь зубы, ее друг. Второй парень, однако, выдержал удар, и теперь, пошатываясь, шел, направляясь, судя по всему, куда-то в центр площади. В его левой руке было зажато какое-то страшенного вида оружие, показавшееся Урванцеву похожим на выполненный оружейным дизайнером на заказ обрез чего-нибудь вроде милицейского «редута» или американской «супердрели».

«А где вторая?»

Но второй блондинки нигде видно не было, и куда она делась, Кирилл не понял. Впрочем, ему было не до нее и не до посторонних мыслей вообще. Все, что он сейчас увидел, он увидел сразу, едва способный выделить и тем более осмыслить детали «мгновенного отображения». Урванцев все еще с трудом воспринимал действительность и себя в ней, отчаянно сражаясь с той подлой химией, которую какой-то чудак обрушил на обычную городскую площадь. Судя по всему, это не было чем-то похожим на антитеррористическую «Пургу» или «Оранжад», которого Кирилл нахлебался однажды в петеновском Сенегале.

Если это боевой «Кармин»… Но, кажется, Урванцев не был дома, и, значит, это не могло быть «Кармином». Мысли путались, в его крови шла жестокая борьба за контроль над телом и душой, и Кирилла бросало то в жар, то в холод. Все-таки он нашел в себе силы повернуть голову. От резкого движения тошнота подступила к горлу и перед глазами поплыл светящийся туман, однако теперь – пусть и недостаточно отчетливо – он увидел всю площадь.