Двумя узкими клинками бурлящая Лиахва рассекает серую мглу ущелья. Угрюмо надвинув каменные башлыки, Брудсабзельские вершины охраняют нависшие над скалистой пропастью аулы-крепости.

В мрачной притаенности Двалети возносит к холодному небу дым суровых очагов.

Обогнув оголенный хребет, похожий на пригнувшегося барса, на шкуре которого пятнами рассыпался снег, Зураб свернул к Сауадагу. Накинув бурку на хевсурскую кольчугу, замкнутый и безмолвный, приближал Зураб свои дружины к черте Двалети. Дорогу всадникам перерезал священный лес Джвари-Кадд. Зураб уже пришпорил было коня, чтобы врезаться в зеленую чащу, но вдруг среди блеклых лоскутьев и высохших шкур почудился ему смеющийся барс, потрясающий копьем. Зураб подался назад, вспоминая предание.

Из глубины веков гонит Хетаг, внук Инала, верного коня. Рассекает конь раскаленными подковами ледяные горы, сметает косматая грива снежные звезды. А за Хетагом на распластанных скакунах гонится свирепая кабарда. Вот-вот настигнет Хетага. У Алагира большой лес видит Хетага, внука Имела, в беде. Вырвал большой лес зеленое сердце и бросил навстречу Хетагу. Упало зеленое сердце на каменную ладонь и стало маленьким лесом. Изнемогает Хетаг, уже готовится к смерти, но крылья ветра доносят голос: «В лес, Хетаг, в лес!» «Не поспею! – стонет Хетаг. – Близка кабарда, слышу скрежет кинжалов, лучше ты поспеши ко мне!» И зашагали к Хетагу молодые дубы, зашелестела лиственница, заспешили в обход храбрые орехи, засеменили березки, засопел неповоротливый граб. Открыл глаза Хетаг, а над ним лес сомкнул зеленые щиты. Подарил благодарный Хетаг свое имя лесу. Ускакал на верном коне в далекие пределы Хетаг и поселился среди храбрых орехов и молодых дубов Хуцау-Дзаур, поселился и стережет священный лес. Кто ветку отрубит – руки лишится, кто дерево повалит – ослепнет, кто зверя убьет – в лесу должен скушать, а шкуру на ветках оставить. Только птицам и зверям позволил Хуцау-Дзаур переполнить священный лес. И приходят раз в год гости к Хуцау-Дзауру, приходят из близких и дальних аулов и у зеленого креста Хуцау-Дзаура вонзают в молодые деревья кинжалы. Всасывает дерево лезвие по рукоятку. Развешивают на старых деревьях кольчуги и щиты, привязывают беды лоскутьями, и покидают беды человека, остаются на ветках висеть. Помнят горцы Хетага, внука Инала, и даже злейшего врага не преследуют в священном лесу на каменной ладони…

Зураб поспешно отступил и только у ручья Гатисха повернул к аулу Абано-Кау.

Неделю штурмовал Зураб огромные глыбы завала. Горящие головни, расплавленная смола, тучи стрел осыпали отчаянных арагвинцев. Зураб отошел, понеся большой урон…

Тем временем Моурави стремительно вел дружины через Зекарские высоты и Двалетские вершины, где и конь не пройдет и человек с трудом ступит. Безудержно карабкались азнауры по ледяным скалам. В холодном блеске лилового солнца развевались картлийские знамена. Потрясенным двалетцам казалось, что они слышат угрожающее хлопанье багровых крыльев духов, густо населяющих трещины Брудсабзельских скал.

На горных отрогах гнездились неприступные замки двалетских владетелей. Туда в полдень спустились «барсы». На передовой башне отчаянно затрубил тревожный рог, и тысячи горных духов ответили ему воинственным ревом.

В двери башни грозовой бурей ворвались картлийцы. Переплелись крики сражающихся и стоны сраженных. Кровь, проклятия, молитвы, дым, смрад от горящей ветоши, пар свежей крови… Во мгле каменных покоев, тесня друг друга, рубятся осажденные и осаждающие. Одни падают, другие топчут еще живых. В такой тесной битве не бывает раненых. Лишь изуродованные трупы остаются безмолвными свидетелями беспощадной сечи… Башня за башней падает под карающим мечом Саакадзе.

Наконец Зураб перешагнул ослабевшие преграды, овладел аулом Салугардан и пошел на соединение с Саакадзе. С потоком огня, низвергающегося в ущелья, распространились его дружины уже по Двалети. И неотступно за занавесом дыма, как за гигантским щитом, следовали картлийские и арагвские дружины.

Сверкают клинки на Ломисской горе, отделяющей ущелье Ксанское от Гудовского. Купаются в Большой Лиахве обезглавленные трупы. Захлебывается Малая Лиахва кровавой пеной. Грохочет ледяной обвал, кружатся белые искры. Летят в клубящийся туман кони, шлемы, вьюки, кольчуги…

Аул за аулом склоняют голову… Окутана молочными облаками Ломисская гора. Здесь у церкви святого Георгия исступленно кипит последняя сеча.

Саакадзе сорвал с Эрасти башлык, окутав им левую руку, рванулся к выступу.

Князь Тамаз Мачабели, пронзенный стрелой, сломанной шашкой отражал удары. Толпой наседали на него двалетцы, стремясь отсечь голову. Тень огромного меча легла на камни. Упал один, другой…

Саакадзе схватил истекающего кровью князя, взвалил на плечо и, обороняясь от вражеских стрелков, стал отходить к церкви. Стрела запуталась в башлыке, стрела ударила в шлем, стрела обломалась о кольчугу. Саакадзе бережно опустил бездыханного сподвижника у иконы святого Георгия. Жаль ему молодого Тамаза!

Еще мрачно рубился Зураб, еще свирепел Димитрий, еще Даутбек хладнокровно сеял вокруг себя смерть, еще, мягко улыбаясь, Дато наотмашь бил саблей, еще, облизывая губы, одноглазый Матарс связывал пойманного владетеля, – а на высоте Ломисской горы спокойный Пануш уже водружал картлийское знамя…

Двалети пала. Сложили оружие владетели и поклялись в вечной верности грузинскому скипетру.

Сурово смотрит на князей гор Великий Моурави. Это они хотели вонзить кинжал в спину Картли, еще не оправившейся от вторжений шаха Аббаса. Это они хотели придвинуть стоянки турецко-крымских ханов к черте Грузии. Это они подвергли царство Картли смертельной опасности.

Пощады не будет!

Двойной данью обложена Двалети, отнято оружие, кони, сто сыновей мтавари взяты в заложники…

Босфорский Гашим-бек свирепо выбивал пепел из трубки о голову оруженосца. Он прибыл в Картли с оруженосцами и с двумя слугами. Надеялся бек быть тайным послом и путем подарков и посулов склонить Моурави к решительному повороту в сторону Стамбула. Это теперь необходимо везиру, как одалиске – фонтан. Пока улемы, муфти и Диван впервые решались низложить султана за потерю Багдада и засадили Мустафу Первого в башню старого Сераля, пока восставшие янычары за свое поражение в степях и лесах Хотина заключали Османа Второго в Семибашенный замок, пока малолетний Мурад Четвертый играл богатыми подарками «зимнего короля» Фридриха Пятого Пфальцского, вымогавшего у Оттоманской империи признание его королем Венгрии, – Русия вплотную подошла к Кабарде, а коварный шах Аббас верхом на льве въехал в Грузию. Но когда Моурав-бек подпалил хвост хищнику, он обратил свое внимание на отроги Северного Кавказа. Стремясь отделить Грузию от Русии горскими племенами, обращенными в шиитство, шах Аббас забыл, что Стамбул давно взирает на эти склоны и не допустит, чтобы солнце Ирана затмило полумесяц Турции. От Каспийского моря на запад поползла тень Ирана, но свет турецкого Крыма от Черного моря брызнул на восток. Своим поспешным приездом в Картли он, Гашим-бек, хотел отвлечь важными делами внимание Георгия Саакадзе от Двалети.

Но Моурав-бек неожиданно предал огласке его приезд. Мало того, обсудил в Метехи с правителем и князьями ответ везиру. И вот он, босфорский бек, вместо наслаждения на берегах Золотого Рога, должен дышать туманом в горной Мухрани. Его держат здесь как пленника. Стоило ему выразить желание прогуляться по лесистым тропам Ксанского ущелья, как тотчас рядом с его конем выросла надежная охрана из сорока всадников. Не успел его трубконосец проверить стрелы для охоты, как свора собак с загонщиками, слугами, поварами и шатерщиками окружила его, когда же он пожелал поехать на тбилисский майдан выбрать подарки для жен, оказалось – такое же желание вдруг охватило внуков старого хитреца Мухран-батони… Он пожаловался на одиночество. Договорить ему не дали: громкие бубны зазвенели под его окном. С песнями понеслись в пляске рослые девушки и мускулистые молодцы. К ночи у него разболелась голова. Лекари окружили его ложе. Старший лекарь открыл книгу «Карабадини», дал выпить чашку рвотного сока молочая, укутал в листья ивы и положил на лоб чертополох. Наутро бек вскочил, как ужаленный скорпионом, и тут его пригласили на совместную еду пять сыновей старого хитреца Мухран-батони. Еда длилась целый день и всю ночь, после чего он проспал два солнца и две луны. Совершив намаз, он решил больше ничего не желать, ни на что не жаловаться и терпеливо дожидаться, пока Саакадзе натрет шеи дерзким двалетцам.