Максим с трудом заставил себя оторваться от окна.

— Пойду я — на почту надо. Да и вас хватиться могут.

— Давай теперь мы тебя проводим.

— Нет, вы идите, а я уж сам.

Юра протянул руку:

— До встречи, ладно?

— Будь здоров, — Прохор положил руку Максиму на плечо. — И заранее приглашаю: приходи болеть за нас, когда мы будем сражаться за кубок!

— Ага! — весело пообещал Максим, твердо пожимая солдатам руки.

Повернулся и пошел, не оглядываясь, к ограде. Он все-таки жался к деревьям, к щитам вдоль дорожки — старался пройти незамеченным. Если разобраться, настоящей опаски у Максима уже не было — опасался он так, по инерции, что ли. Если разобраться, ему хотелось остаться тут, где остались солдаты Юра Козырьков и Прохор Бембин, где над своей койкой возвышается бронзовый Герой Советского Союза Владимир Михайлов, где под грубым брезентом дремлют до поры бесстрашные танки. Хотелось ему стать солдатом, научиться воевать, чтоб, когда придется, не прятаться за чужими спинами, а сражаться впереди. Жаль, что есть одно препятствие, с которым он не посчитался бы, да считаются другие — маловато лет ему! Живешь на свете, живешь, а все — молодой!..

Свет в казарме выключили, и в ней ненадолго установилась мутная тьма. Глаза постепенно осваивались, и постепенно проявились косые прямоугольники на потолке — это падал свет с улицы, стала видна довольно широкая полоса — лился свет из коридора, от лампы на тумбочке дневального. Чудилось, что в воздухе растворен мягкий теплый свет.

Хотелось спать, но сон не шел к Юре. Закрыть бы глаза, сунуть голову под одеяло, чтоб заснуть побыстрее, но, как только зажмуришь глаза, начинается настоящий цирк: мелькают, кружатся и пересекаются многоцветные пятна. Как после тяжелой и быстрой работы. Наверно, то, чем закончился первый день в полку и началась первая ночь, было тяжелой и нужной работой, но как-то не согласуется это строгое и серьезное слово «работа» с той тренировкой, которую сержант Ромкин затеял перед сном. Он смотрел на секундную стрелку часов, а ребята ложились и вставали. Раздевались и разбирали постели, одевались и заправляли постели. Вскакивали и падали по команде «подъем» и «отбой» в спринтерском темпе. Вернее, обязаны были все проделать в спринтерском темпе; а поскольку это не получалось, повторяли, повторяли, повторяли. Может, сто, а может, и тысячу раз. Всяко пришлось: и горько, и смешно. Устали все как черти. Жора Белей психанул и попробовал назло командиру отделения потянуть резину. Ромкин пообещал: «Я вот прикажу вам отдыхать, а сам заправлю вашу койку». Скулы Жоры залило багровым. «Это, конечно, пустяковина, — сказал Ромкин, — однако, не освоив ее как следует, не соберешься по тревоге. Какой тогда толк от всего остального? Пока будешь копаться с обмундированием, враг тебя упредит». «Сразу — враг», — буркнул Жора, но волынить перестал…

Трудным оказался этот первый день. А что дальше будет?

Спать надо, спать… Небось, это бессонница, стариковская болезнь. Еще такого не хватало. Спать надо, спать, уговаривал себя Юра, а сам все всматривался во тьму, вслушивался в нее.

Командир отделения сержант Ромкин еще не лег — он неслышно двигался по проходу между рядами коек. Когда сержант приблизился, стих шепот, и Юра понял, что шептались Жора Белей и Костя Журихин.

Сержант прошел мимо, Костя спросил:

— Жор, ты спать будешь?

— Самым добросовестным образом…

— А я не могу чего-то…

Ромкин услышал, вернулся:

— Солдаты не спят, а отдыхают. Вы и сейчас служите, выполняете прямые обязанности, — устало проговорил он. — Спите, хлопцы, утром все равно поднимут — спали не спали. Привыкайте сразу засыпать.

Он и сам умаялся, этот двужильный сержант.

Жора с Костей примолкли, и Юра услышал, как на своем языке тоскливо и ласково бормочет Фитцжеральд Сусян. Все «джан» да «джан». Видно, забылся и убаюкивает свою дочку-малютку. Жора иногда всхрапывал, но тут же замолкал. Костя спал беззвучно, словно и не дышал, но порой он вскидывался — шумно и резко переворачивался с боку на бок.

— Юр, ты спишь?

Это Прохор. Юре казалось, что он давно заснул. Даже завидно было: спит, хорошо ему.

— Ты проснулся, что ли? — спросил Юра.

— Не спал я… Как-то горько мне…

— Горько?.. Тебе?..

— Мне… Был бы дома, позвал бы мать: «Ма, дай джамбы…» Это наш калмыцкий чай — джамба. Принесла бы она пиалу остывшего чая. Отхлебнул бы и на боковую. Да нельзя. Хоть лопни, нельзя…

— Так мы в армии, а не где-нибудь. — Юра ощутил, что горечь, которую испытывает Прохор, передается и ему, попробовал воспротивиться ей: — Чего горевать?..

— Объяснять я тоже умный. Я сам понимаю… А все же… Слушай, давай я тебе стихи почитаю! — неожиданно предложил Прохор.

— Давай читай… Только — на своем!

— На своем? — удивился Прохор. — Ты же не поймешь…

— Попробую…

Прохор читал шепотом. Непонятный, непривычный язык звучал таинственно, словно не стихи читал Прохор, а заклинания произносил, звал кого-то, убеждал в чем-то.

Вдруг он замолк.

— Чего ты? — спросил Юра. — Давай еще!

— Понимаешь? — изумился Прохор.

— Мне кажется, что понимаю… Читай дальше…

— Ну, ты даешь! — Прохор улегся поудобнее и снова стал читать.

Прохор напористо произносил фразу за фразой, и Юре хотелось, чтобы эта непривычная и сильная речь звучала долго. А Прохор вдруг остановился и заговорил на русском:

— Я о степи стихи читал. Знал бы ты, что такое наша степь! Я вот столичный житель. Элиста — главный город Калмыкии, но небольшой и со всех сторон открытый — у нас воздуха, как нигде, больше, чем в любой другой столице мира. Но степь для меня дороже всего. Весной она вся в тюльпанах — горит. Летом — знойная, а в небе над ней жаворонки! Осенью степь задумчивая, ветер — будто поет былины. Зимой — суровая, человека испытывает без поблажек.

— Это ты сейчас так расписываешь. А отслужишь — осядешь в своей столице.

— Нет! Вот посмотришь — нет! В зоотехнический пойду. Чабаны, гуртоправы, табунщики все двенадцать месяцев в году — в степи. И я — с ними!..

Послышались шаги, и Прохор замолчал.

Юра оторвал голову от подушки. Кто-то шел вдоль стены. Вот он попал в полосу света, падавшую в окно. Это был командир роты капитан Малиновский. Он заложил руки за спину и оттого чуть сгорбился. Шел медленно, часто останавливался; дойдя до дальней стены, повернул обратно. И обратно шел очень медленно. И часто останавливался.

Юра опустил голову на подушку и на слух ловил шаги капитана — ждал, когда он уйдет. Долго ждал и, наверно, пропустил этот момент. Приподнялся, поискал — нет капитана. Едва слышно позвал Прохора — тот не ответил. Заснул…

Спят солдаты под одной крышей. Разное сводит чужих друг другу людей в одном помещении: детей — отдых в лагере, больных — лечение в одной палате, командированных — короткие часы сна в гостиничном номере. А у солдат — одна на всех спальня, как у братьев в семье. Им жить тут и нести службу. Может, и воздух особенный в этой казарме — братское чувство будто само рождается в душе, хотя сослуживцев своих едва-едва знаешь. Всего-то знакомства — два дня, один в пути и один здесь. А до этого у каждого хоть и короткая, но своя, не похожая на другие жизнь. Свои взгляды на то, чем теперь живут.

Вспомнилось, как спорили в вагоне. На соседних полках сбились бывший агроном Сусян и бывший токарь Белей, бывший строитель Козырьков и бывший рабочий телемеханического завода Журихин. Все недолго побывали там, откуда призваны в армию, а все равно — бывшие! Будущее ждало их, ребята думали о нем, порой причудливо. Всегда худо знаешь то, что кажется общеизвестным. Так и армейская служба.

Костя Журихин, горячий и нетерпеливый парень, раскинул руки, положил их на верхние полки, коршуном навис над Жорой Белеем. Тот еще и служить не начинал, а уже одного желает — на свой завод вернуться, к своим товарищам.