— Ты права, — облегченно сказала я, — услышу.

— По крайней мере, вы созваниваетесь. Чувствуешь себя счастливее?

— Чувствовала.

— У тебя есть надежды?

— Хочу увидеть, что произойдет, — ответила я. — Но не уверена, что получится.

— Никто ни в чем не может быть уверен.

— Да, такова печальная правда, — сказала я. — Ни в чем не могу быть уверена. Знаю только то, что чувствую.

— Значит, ты пока впереди своры.

— Что бы ни представляла собой свора, если я впереди нее, тогда это еще одна печальная правда, — согласилась я.

Анна поднялась, чтобы вынуть хлеб из печи. Я наблюдала, как она раскладывает по тарелкам перец, тушеную капусту, наливает вино. Вспомнив о запросе, который я принесла с собой, я достала его из записной книжки и положила на стол. Анна не взглянула на него до тех пор, пока не накрыла на стол и не села и только затем спросила:

— Ты намерена продолжить нашу беседу?

Я достаточно хорошо знала Анну и была уверена, что она не записывала в карту детали доверительных бесед с пациентами. Люди, занимающие должности, подобные моей, имеют предоставленные законом права затребовать медицинские записи, и эти документы в конце кондов могут оказаться в суде. Люди, подобные Анне, слишком щепетильны и никогда не фиксируют конфиденциальные разговоры на бумаге.

— Почему бы не сделать выводы, — предложила я.

— Я поставила диагноз, что у нее было устранимое нервное расстройство, — проговорила она.

Это было равносильно тому, если бы я сказала, что смерть Джилл последовала в результате остановки сердца и прекращения дыхания. Независимо от того, застрелен человек или его сбил поезд, смерть наступает от прекращения дыхания и остановки сердца. Диагноз нервного расстройства был самым всеохватывающим из диагнозов, указанных в Диагностическом и статистическом учебнике психических расстройств. Этот диагноз предоставлял возможность пациенту получить лечение по страховке, не раскрывая ни на йоту сути заболевания или историю его возникновения.

— Вся человеческая раса страдает нервным расстройством, — сказала я Анне.

Она улыбнулась.

— Я уважаю твою приверженность профессиональной этике, — проговорила я, — и у меня нет желания вносить исправления в имеющиеся у меня справки или дополнять их информацией, которую ты считаешь конфиденциальной. Но мне чрезвычайно важно знать о Джилл все, что хоть как-то может пролить свет на ее убийство. Если это относится, например, к образу жизни, то, возможно, из-за этого она оказалась в опасной ситуации.

— Я также уважаю твою профессиональную этику.

— Спасибо. Теперь, когда мы выразили взаимное восхищение нашей искренностью и честностью, может быть, отложим формальности в сторону и продолжим беседу?

— Конечно, Кей, — мягко проговорила она. — Я очень хорошо помню Джилл. Трудно не помнить необычного человека, особенно если он был убит.

— Что в ней было необычного?

— Необычного? — Она печально улыбнулась. — Очень красивая, внушающая любовь молодая женщина. Все говорило в ее пользу. Я с нетерпением ждала встреч с нею. Не будь она моей пациенткой, я хотела бы с ней дружить.

— Сколько времени она посещала тебя?

— Три-четыре раза в месяц более года.

— Почему именно тебя, Анна? — спросила я. — Почему не кого-то поблизости в Вильямсбурге, кого-нибудь ближе к дому?

— У меня много пациентов из других мест. Некоторые приезжают даже из Филадельфии.

— Потому что они не желают, чтобы их знакомым стало известно о посещениях психиатра?

Она кивнула.

— К сожалению, многие приходят в ужас при одной мысли, что об их визитах станет известно. Ты удивишься, узнав, сколько людей, находившихся в этом кабинете, покидают его через заднюю дверь.

Я сама никому не говорила, что посещала психиатра, и если бы Анна не отказалась брать с меня плату, платила бы ей наличными. Менее всего мне хотелось, чтобы, узнав об этих визитах, кто-то пустил слух среди сотрудников Департамента здоровья и обслуживания населения.

— Очевидно, Джилл не хотела, чтобы было известно о ее визитах к психиатру, — сказала я. — Возможно, именно поэтому она получила либриум по рецептам в Ричмонде.

— До твоего звонка я не знала, что она купила либриум в Ричмонде. Но я не удивлена. — Анна взяла свой бокал.

Перец был совершенно бесподобным, но настолько острым, что на глазах невольно навернулись слезы. Лучшее творение Анны, я так ей и сказала. Затем объяснила то, о чем она, возможно, догадалась.

— Возможно, Джилл и ее подруга были убиты тем же индивидуумом, который совершил убийства и других пар, — сказала я. — По крайней мере, имеется много общего. Это и объясняет мою заинтересованность.

— Меня не интересует информация о делах, которыми ты сейчас занимаешься, если, конечно, не считаешь, что мне это необходимо знать. Поэтому задавай вопросы, а я постараюсь вспомнить все, что смогу, о жизни Джилл.

— Почему она так беспокоилась, что о ее визитах к психиатру может стать известно? Что она скрывала?

— Джилл родом из состоятельной семьи в Кентукки, и одобрение родителей играло для нее большую роль. Она посещала подобающую ее положению школу, хорошо училась, обещала стать преуспевающим адвокатом. В семье ею гордились. Но не знали.

— Не знали о чем? Что она посещала психиатра?

— Да, этого они не знали, — сказала Анна. — Но гораздо важнее, они не знали, что Джилл была вовлечена в гомосексуальные отношения.

— Элизабет?

Я знала ответ до того, как задавала вопрос. Подобная возможность уже приходила мне в голову.

— Да. Джилл и Элизабет стали подругами, когда Джилл училась на первом курсе юридической школы. Затем они стали любовницами. Связь оказалась очень страстной, очень трудной, изобилующей конфликтами. Первой для обеих — так, по крайней мере, мне рассказала Джилл. Ты должна иметь в виду, что я ни разу не видела Элизабет и не слышала ее мнения. Джилл обратилась ко мне, потому что хотела измениться. Она не хотела быть гомосексуальной и надеялась, что терапия поможет ей восстановить гетеросексуальность.

— Были основания для таких надежд? — спросила я.

— Не знаю, что могло бы произойти со временем, — сказала Анна. — Все, что я могу тебе сообщить, основано на рассказанном мне самой Джилл. Ее связь с Элизабет была достаточно сильной. У меня сложилось впечатление, что Элизабет воспринимала гораздо спокойнее отношения с Джилл, которая не могла принять их разумом, но не имела сил отказаться от них эмоционально.

— Должно быть, она переживала сильные душевные страдания.

— В последние несколько посещений я заметила, что ее переживания стали острее. Она закончила юридическую школу. Перед ней лежало прекрасное будущее. Пришло время принимать решение. У нее начали появляться спазматические колики. Тогда-то я прописала ей либриум.

— Упоминала ли Джилл в беседах с тобой такое, что бы дало хоть какой-то намек на человека, который мог сделать с ними нечто подобное?

— Я раздумывала над этим, внимательно изучала все, что знала, после происшедшего. Я виделась с Джилл зa три дня до убийства. Трудно описать, как упорно я анализировала все, что она мне говорила. Надеялась, что удастся что-нибудь вспомнить, какую-нибудь деталь, которая сможет помочь. Но — ничего.

— Они обе скрывали свою связь от окружающих?

— Да.

— Были ли у них парни, с которыми Джилл или Элизабет встречались время от времени? Хотя бы для отвода глаз?

— Ни одна из них ни с кем не встречалась, так мне сказала Джилл. Никакой ревности, если, конечно, не было чего-то, о чем я не знаю.

Она посмотрела на мою пустую тарелку.

— Еще перцу?

— Спасибо.

Она встала, поставила посуду в посудомоечную машину. Некоторое время мы молчали. Анна сняла фартук и повесила его на крючок в небольшом шкафчике. Взяв бокалы с вином, мы перешли в ее рабочий кабинет.

Это была моя любимая комната. Книжные полки занимали две стены, посередине третьей было окно с фонарем, через которое, сидя за столом, можно было видеть, как снег засыпает небольшой дворик. Из этого окна я когда-то наблюдала, как цветут бело-лимонные магнолии, смотрела на последние искры уходящей осени. Сейчас мы беседовали с Анной о моей семье, о разводе и о Марке. Говорили о страданиях и о смерти. Сидя в потертом кресле, я, стесняясь, вела Анну по своей жизни так же, как Джилл Харрингтон.