Тут выступает на сцену пресловутая «миссис Грэнди» — английский эквивалент фамусовской княгини Марьи Алексевны, блюстительница приличий и нравов. Это неумолимая и очень страшная дама. Карикатуристы обычно рисуют ее старой дамой в высоком чепце, длинной шали и платье до пят, какие носили в начале века; тонкие губы поджаты, на длинном носу торчат очки, из-под которых колючие глазки мечут молнии на правого и виноватого. Миссис Грэнди стоит за спиной добропорядочного англичанина, диктуя ему своим скрипучим голосом — что хорошо и что плохо, что можно и что нельзя. Хотя с некоторых пор ее деспотическая власть сильно пошатнулась, она и по сей день отравляет существование многим.
Во время тяжелого экономического кризиса начала тридцатых годов я видел на Трафальгар-сквере, как бреются у фонтана потерявшие домашний очаг безработные. Человек снимал поношенный пиджак, — тут обнаруживалось, что на нем нет рубашки; для тепла голое тело было обмотано газетами. Но из кармана доставалась аккуратно завернутая бритва вместе с осколком зеркала.
— Иначе нечего и мечтать получить работу, — объяснили мне. — Прийти наниматься на работу небритым — неприлично, никто с тобой и разговаривать не станет.
В Англии установился незыблемый распорядок дня: с утра — плотный завтрак, в 1 час дня — ленч (обед из трех блюд), в 5 часов — чай с бутербродами и печеньем, в 7.30 — ужин (по существу, второй обед из трех или более блюд). Режим, размеренная жизнь — хорошая штука и рекомендуется медициной. Но англичанин часто становится рабом режима. Минут за двадцать до пятичасового чая он поглядывает на часы, без десяти минут пять он уже томится, а если ровно в пять перед ним не поставят чашку с темно-бурой, горькой жидкостью (у нас она называется заваркой), предварительно плеснув в чашку немного молока, — он становится сам не свой.
Сколько раз мне приходилось наблюдать на всевозможных международных конференциях, как без десяти минут пять английская делегация начинает нервничать, а в пять минут шестого становится необычайно сговорчивой. Страшно даже подумать, что может произойти с Великобританией, если на каком-нибудь важном конгрессе оттянут перерыв на чай, скажем, до половины шестого.
Английский уик-энд (конец недели) давно уже стал притчей во языцех. Он варьируется в зависимости от социального положения каждого: состоятельный буржуа растягивает еженедельный отдых со второй половины четверга до вторника; чиновник из тех, что покрупнее, покидает свое учреждение в пятницу днем и возвращается в понедельник утром; рабочие и мелкий служилый люд пользуются уик-эндом с середины дня в субботу. Но для каждого из них венцом уик-энда, разумеется, остается воскресенье.
Оно носит неистребимый отпечаток пуританского прошлого. Значительную часть дня питейные заведения закрыты: запрещено продавать спиртное, даже пиво. Все кругом замирает, улицы пустеют, люди почему-то облачаются в обноски, жизнь становится невыносимо скучной. Владельцам кино пришлось выдержать долгую борьбу, прежде чем им разрешили демонстрировать фильмы по воскресеньям. Однако, чтобы кинематографы не конкурировали с церковью, они закрыты по воскресеньям до четырех часов. «Не знаю, за какие мрачные преступления осудил господь бог Англию на еженедельное наказание воскресеньем», — писал Карел Чапек.
Англичан часто обвиняют в лицемерии, ханжестве. «Британское лицемерие», «английское ханжество» — эти слова вошли даже в поговорку. Правящие слои Англии действительно превратили лицемерие в своего рода тончайшее искусство. Один из современников премьер-министра Гладстона в свое время заметил: он ничего не имеет против того, что «великий старик» (так именовали Гладстона в правительственном лагере) прячет крапленые карты в рукаве; ему претит лишь, что тот утверждает, будто крапленые карты сунул ему в рукав сам господь бог. Недавно газета «Манчестер ивнинг ньюс» опубликовала на своих страницах бесподобное письмо. «Само собой, — писал автор, — мы, англичане, верим в бога. Мы всегда в него верили; но, что более существенно, он верит в нас. Разве мы могли бы иначе построить могущественную империю?» Это, так сказать, классические образчики ханжества.
Лицемерие английской буржуазии носит характер социальный. Возьмите, например, нравоучительные серии гравюр талантливого Хогарта. Вот серия гравюр под общим титром «Труд и леность», представляющая жизненный путь двух подмастерьев — хорошего и плохого. Хороший прилежно осваивает ремесло, плохой пьет пиво, первый ходит в церковь, второй предпочитает азартные игры, первый приобретает доверие хозяина и женится на его дочери, второй живет с проституткой в отвратительном вертепе, первый богатеет и становится лорд-мэром Лондона, второй кончает свои бесславные дин на виселице. Мораль? Трудись не покладая рук на хозяина, и тебе воздастся. Недаром нравоучительные гравюры Хогарта видишь повсюду.
В Англии запрещено нищенствовать: зрелище нищеты не должно оскорблять чей-либо глаз. Но если оборванный, посиневший от холода человек протягивает вам на улице коробку спичек или пачку зубочисток, он, видите ли, не нищенствует: он занимается коммерцией. Нужды нет, что прохожий, опустив монетку в протянутую руку «коммерсанта», не возьмет его «товара». Зато соблюдены приличия и условности.
Попроси безработный милостыню, он будет задержан на месте преступления и, чего доброго, осужден за «бродяжничество». Однако ему не возбраняется обходить дворы с испорченным дедовским граммофоном, отчаянно фальшивить на скрипке посреди людной улицы или петь осипшим голосом: «Позволь назвать тебя милой, я так люблю тебя, Джейн». Не возбраняется ему и малевать цветными мелками на асфальте тротуара несложные сельские пейзажи (речка, плакучая ива, овечка; заход солнца над морем; восход луны в горах); тут же на асфальте выписана каллиграфическим почерком какая-нибудь прописная истина из библии или школьного учебника: «Возлюби ближнего своего, как самого себя», «Рука дающего не оскудеет». А рядом лежит кепка, куда прохожие бросают медяки. Вы всегда увидите в Лондоне возле Национальной галереи или на набережной Темзы «уличных художников» — так называют их газеты. Миссис Грэнди опять-таки торжествует.
Но можно ли обвинять в лицемерии, ханжестве всех англичан, которым привили слепое подчинение условностям? Конечно, нет. Котельщик Джонсон или конторщик Гаррисон вовсе не лицемеры: просто они находятся в плену представлений, которые с детства внушались не только им самим, но еще их отцам, дедам и прадедам. Условности вошли у них в плоть и кровь, стали второй натурой. Они самым добросовестным образом убеждены — «так надо».
Условности, традиции, обычаи делают из англичан заядлых индивидуалистов.
Ни в одной другой стране не встретишь в городах такого преобладания маленьких домиков, рассчитанных на одну семью. Каждый истый англичанин стремится обзавестись совершенно изолированным жилищем, с собственным ходом на улицу, за дверью которого, выкрашенной в зеленый или белый цвет, можно было бы укрыться от невзгод и от соседей. «Мой дом — моя крепость», — говорят англичане. И мечтают засесть в такую крепость.
Но мере того как росли города, поднимались цены на земельные участки; обзавестись коттеджем в Лондоне или, скажем, в Манчестере становилось все накладнее. Архитекторы нашли выход: они принялись вытягивать коттеджи в вышину. Только в Англии можно увидеть целые улицы трех-, четырех- и даже пятиэтажных домов, фасад которых измеряется какими-нибудь пятью-шестью шагами. Это дома-башни. На каждом этаже такого дома — не более двух комнат: внизу — общая комната (гостиная, она же столовая) и кухня, выше — спальни, под самой крышей ютится прислуга (если она есть). Чтобы попасть из столовой в детскую, приходится преодолевать два или даже три этажа по крутой лестнице, зато здесь есть свое парадное, выходящее на улицу, и отдельный черный ход из кухни во двор, а с помощью крошечной грядки и двух чахлых кустиков за железной оградой можно убедить себя, что владеешь целым поместьем.
Но цены на городские участки продолжают расти, строить одноквартирные дома становится все менее выгодно; в Лондоне, да и в других английских городах, вырастает все больше обыкновенных многоквартирных домов в восемь, девять, десять этажей. В таком доме есть все удобства, зато нельзя избавиться от соседей, невозможно шагнуть прямо с улицы в свое жилище или завести собственный куст в палисаднике. А главное, как отправиться вечером на боковую, если тебе предварительно не пришлось карабкаться вверх по узкой и неудобной лестнице? Одна из читательниц журнала «Джон Буль» жаловалась в письме в редакцию: «Жилище англичанина уже не может быть его крепостью, если это обыкновенная квартира».
