Как чётко я помню то одинокое лето в Пушкине!

Помню — я пришёл в контору к отцу и долго его жду. Я сижу в полутёмном кабинете, в зеленоватом свете оконных стёкол. Чёрный кожаный диван холодит мои голые ноги. И не помню, кто тут только что был. Помню лишь ощущение: кто-то ушёл и должен вернуться. Я сижу на холодном кожаном диване в полутьме, в свете зелёных стёкол, и вдруг меня охватывает странное оцепенение, и я только думаю напряжённо:

«Ну, ещё немножко, ещё бы немножко никто не входил. Сейчас, вот сейчас что-то важное должно произойти!..» И вот является то, что вроде бы так просто, но, если вдуматься, так странно: «А ведь я существую!.. Я есть!»

Потом я снова погружался в свои фантазии: то оказывался вдруг в огромной комнате, устроенной под потолком нашей квартиры, и вот я въезжаю туда на мотоцикле, и какие-то тихие, полупрозрачные люди бегут выполнять мои приказания.

Потом я вдруг оказывался среди пиратов: всё было странно и вместе с тем — так реально. Я точно, например, знал, что капитана зовут Санафант.

И снова я ходил, не видя ничего вокруг, размахивая руками, высоко поднимая ноги, выкатив глаза, пока чей-нибудь смех не возвращал меня на землю.

Потом мы вернулись в город.

Я побродил по квартире, казавшейся с отвычки большой и высокой, и вышел в наш двор-колодец, освещённый солнцем.

У стены возле наваленных досок стоял мой друг Толик.

Кивнув, он непонятно сказал: «Сейчас!» — и побежал зачем-то к себе домой. Через минуту он вылез из своего окна на доски, держа в одной руке включённый в комнате паяльник и брякающую жестяную коробку.

Подоконник, продавленный его рукой, через некоторое время выстрелил, подбросив фонтанчик ржавой шелухи, и шелуха эта стала с шорохом съезжать по жести.

Мы возвращались домой, ходили в школу, ещё куда-нибудь, но мне эта работа на досках представляется в памяти моей непрерывной.

Собрали мы маленький приёмник и сразу, как мне кажется, стали делать трёхламповый, на шасси. Светило солнце или, переламываясь, неслись через двор тёмные тени облаков — мы всё работали, ничего не замечая.

Помню, как раз в это время перекрывали у нашего дома крышу и стоял весь день звон деревянных молотков по светло-серому кровельному железу.

И этот непрерывный звон как-то ещё больше нас заводил. Рабочие заканчивали дела, мы оставались во дворе одни, подходили к деревянному верстаку, собранному в углу двора, и большими деревянными молотками выгибали на уголке маленькую алюминиевую коробку шасси. До сих пор вижу, как отлетают от алюминия чешуйки, как уходит — именно уходит — под ударами матовость со сгиба.

Потом начинаем паять схему: блестящая блямбочка олова, отражающая и удлиняющая наши лица, постепенно мутнеет, тускнеет, а тут ещё нетерпеливый Толик быстро слюнит палец, трогает её, и она, зашипев, застывает — мутная, сплющенная, с отпечатком кожи на ней.

И начало нашей работы, которой мы потом занимались всю жизнь, именно здесь: мы сидим с Толиком на досках, и тени облаков, переламываясь, несутся через наш двор, но мы не думаем о них, а только, не поднимая головы, держа паяльник на весу, ждём, когда опять посветлеет. И вот постепенно, как освещение в кино, возвращается дневной свет, и вот уже схема в перевёрнутой коробке шасси снова становится цветной: маленькие красные цилиндрики сопротивлений, чёрно-жёлтые, змеиной окраски, провода…

Но главным удовольствием моим тогда было ходить: выйти из дома и быстро идти по улицам без определённой оправдательной цели, но с горячей целью внутренней, заставляющей меня дрожать и таиться!

Я ещё точно не знал, куда я пойду. Я только точно знал, что пойду туда, куда захочу!

Каким это было счастьем — стоять на тихом солнечном углу и по мельчайшим, необъяснимым толчкам определять, куда пойти — налево или направо. И вдруг ухватить, и пойти, и чувствовать с наслаждением — точно, сюда! Вроде бы случайно, но совершалось самое важное: я начинал сам чувствовать жизнь, и хорошо, что мне никто не мешал.

Помню, как однажды мама мне велела подстричься, и я сидел в тёмном зале ожидания парикмахерской. Из светлой комнаты, где стучали ножницы, показался маленький мрачный мальчик.

— Коля! — неожиданно воскликнула его мама. — Коля, как хорошо тебя подстригли!

Его подстригли действительно прекрасно. Мальчик оттолкнул мать и стал неподвижно смотреться в зеркало. На боку у него поблёскивала маленькая кобура.

Из зала вышел ещё клиент. По лицу его чувствовалось, что он хотел подстричься иначе и это парикмахер его запутал. Он направился к гардеробщику и, отдав номер, получил пальто. По лицу промелькнула тень. Чувствовалось, что пальто ему тоже не очень нравится.

— Следующий! — закричал усатый мастер, появляясь в дверях.

Я уселся в кресло и сидел неподвижно. Соседний мастер точил бритву, и ноздри его раздувались. Старушка шваброй выметала из-под кресел волосы и намела посреди комнаты большую разноцветную клумбу.

И вдруг мне словно заложило уши. Вернее, я стал всё чувствовать как-то иначе. Мне казалось, что я смотрю на всё это не то с очень далёкого расстояния, не то из очень далёкого времени.

И ещё я почему-то понял, что теперь мне иногда будет вспоминаться эта картина.

У меня уже было несколько таких картин.

После парикмахерской я оказался почему-то в зоопарке. Погода испортилась, набрались тучи. Зверей почему-то почти не было, многие клетки стояли пустые. Просто так, без клетки, маячил одинокий носорог. Рядом, приседая, ходил чёрный орангутанг. Вот он сел, накрыл рукой голову и стал вдруг похож на большой живой телефон с белыми глазами-цифрами.

Дул холодный ветер. Деревья широко раскачивались, стуча друг о друга скворечниками.

В конце аллеи красовался огромный скворечник из досок. Из него вдруг выскочил человек в кепке с длинным козырьком и быстро побежал по аллее.

Я вдруг почувствовал себя чем-то расстроенным и поплёлся домой.

Дома на белой скатерти под яркой лампочкой стояли тёмно-фиолетовая бутылка с наливкой и торт.

— Где ж ты бродишь? — сказал весёлый отец. — У меня сегодня день рождения как-никак.

— Да? — сказал я. — А можно, у меня сегодня тоже будет день рождения, а?

— Э-э-э, нет! — захохотал отец. — У тебя в декабре, а сегодня уж у меня!

Отец сидел на стуле, расставив свои огромные ноги. Я прислонился спиной к его колену, потом медленно сполз по ноге и сидел на полу, закинув голову отцу на колено. У лампочки под потолком появились блестящие золотые усики. Они играли, лучились, вытягивались… Я сделал глубокий поспешный вдох, но горячие длинные слёзы уже текли по щекам, щипали их.

— Надо же! Ведь что такое?.. Ведь пропадёт же таким! — слышал я сквозь дверь тихий голос мамы.

Отец что-то глухо ей отвечал.

Я лежал в темноте, в кровати, ещё протяжно, глубоко вздыхая. От жёлтой дверной щели тянулись лучистые усики. Потом щель погасла, стало совсем темно. Но в углу я чувствовал сгусток темноты. Потом я вроде бы понял, что это всего лишь чугунная гиря, купленная мной для тренировок, чтобы стать спокойным и сильным… Но сейчас мне казалось, что это голова какого-то чугунного человека, который пробил снизу пол и тяжело, упорно смотрит на меня…

Утром, как ни в чём не бывало, я выскочил с лестницы во двор, уже заранее отчего-то ликуя, увидел угол двора, тихо освещённый солнцем, и бросившее зайчик отполированное сиденье стула с мотком пушистой шерсти на нём…

И тут я вдруг понял, почувствовал: «Не так важно, что с тобой будет, — главное, каждую секунду чувствовать, что ты живёшь!»

Однажды, сделав уроки, я лежал на диване, размышляя, и вдруг услышал мамин крик с кухни:

— …Слышишь меня? Иди… мне навстречу!

Я поднялся с досадой, не понимая, зачем мне нужно именно идти ей навстречу?!

Я быстро шёл по тёмному коридору и столкнулся с раскалённой сковородой, которую мама несла на сковороднике. Сковорода сразу же встала вертикально, и расплавленный жир вылился мне на лицо. Я схватился за щёки и вдруг почувствовал, что кожа рвётся, сползает под руками, и вот, остаётся в руках! Я понимал, похолодев, что события вырвались за какой-то привычный предел и уже нельзя будет вернуться туда, где секунду назад всё было так светло и спокойно!