– Как же, тебя, урку, обидишь, – фыркнул от ненависти Гирд, Кнорр же дотронулся до лепешки носа, охнул и снова заскулил:
– Ох, и галактика. Ох, и гуманоиды.
Хвала аллаху, что его не занимали больше высохшие трузера.
– Ну все, довольно эмоций, – резко поднял боевой дух Джонни. – Даю полчаса на оправку, будем составлять инициативный рапорт. Сопли подобрать, время пошло. А вам, ребята, надо идти, – глянул он на Бродова и сумрачного Потрошителя. – У нас здесь сейчас начнется такое. Давайте, я провожу.
– Приятно было, – кивнул Бродов с сухостью десситу и орионцу. – Пока.
Что-то инопланетные братья по разуму его не впечатлили. Абсолютно. Все, кроме киноцефалов…
А вот Серафима напоследок вдруг потянуло на общение:
– Ну, счастливо оставаться, извините, что не так. Премного вами довольны, бывайте здоровы и богаты. А мы того, до дому, до хаты. Давайте на дорожку обнимемся, по нашему обычаю, по ануннакскому. Ты что это, Черный, нос воротишь? Никак возгордился? Или, может, хочешь, чтобы яйцо вон? Забыл что ли, кто прошлое вспомнит… А, молодец, Черный, мать твою, соображаешь, не забыл. Ну теперь ты иди сюда, Дохлый, давай, давай. Да не ссы ты, мать твою растак, не ссы, не обижу. Ну давай, Дохлый, не кашляй, расти большой. И главное, лопай, давай, лопай, равняй, так твою растак, рожу с жопой. Чтобы была вот как у Черного.
Наконец Серафим иссяк, Герасим крутанулся, тайная дверь подалась, и Джонни сразу повернул налево, в узкий, полого поднимающийся кверху ход. Тускло горели лампы, лениво кружилась пыль, где-то премерзко пищали владыки подземелья крысы. Шли недолго.
– Ну вот и все, – Джонни остановился, – послушайте сюда. Сейчас вы выйдете в подвал, затем в подъезд, ну а уж после во двор. Запомните его, как «Отче наш», ровно как и номер дома. Завтра точно в девять ноль-ноль вы должны быть там рядом с мусорными баками. Мы с Кобельборзом будем вас ждать. Если что-то изменится, я позвоню на сотовый, номер твоей трубы Заноза мне дала. Ну что, братуха, давай. Мы теперь одна семья, сила, нам теперь весело шагать по планете. – Джонни обнялся с Бродовым, крепко поручкался с Серафимом, развернулся на сто восемьдесят и напористо подался вниз. Данила же с Потрошителем двинулись наверх, вперед, дай бог чтобы на белый свет, и скоро они, как Джонни и обещал, попали в объятия подвала. Собственно, как подвала – низенького дровяника. Раньше, до эпохи центротопления, граждане держали здесь дрова, а сейчас, в эпоху краха перестройки, обосновались, как это водится, бомжи. Точнее, бомж – мелкий, видимо, из-за недокорма, мэн с белыми, во всю малиновую рожу, глазами. Молча он вылез из угла, подкатился к двери, открыл замок трехпалой, в грязно-желтой чешуе конечностью:
– Good luck! Good trip[46]!
– Буркалы протри, недоквашенный, мы в России, – дал ему совет по-русски Потрошитель, выругался по матери, рыгнул, и они подались на пару с Бродовым в мрачный, качественно загаженный подъезд. Привычная земная цивилизация встретила их письменами на стене: «Дай в жопу раком, Коновалова!» Во дворе было тоже до боли привычно – неубранно, заснеженно, испятнано мочой. В помоечном баке по шею в добре сидел и угощался черный кот, зеленые, гноящиеся глаза его смотрели на мир со скепсисом и некоторым разочарованием.
«Так, вот эта улица, вот этот дом», – Бродов и Потрошитель сориентировались на местности, вышли из-под арки и замедлили шаг, двигаться куда-либо им было как-то в лом, слишком уж давило на психику бремя впечатлений. А кроме всего прочего, Потрошителю было тошно, похоже, он изрядно погорячился с квачей.
– Слушай, а кто такие репты? – Данила посмотрел на него, сочувственно вздохнул. – Что-нибудь ядовитое и ползающее?
– И летающее, и землю роющее, и в воде не тонущее. А уж яду-то там точно хватит на всю Галактику, – мрачно, тягуче и зелено сплюнул под ноги Серафим. – Про драконов слыхал? Так вот это одна из разновидностей рептов, причем не самая худшая. Последним мы устроили Сталинград во времена правления Артура. Эх, Даня, что это было за время! В руках теллуриевый пси-резонирующий клинок, окрещенный какой-то гнидой Экскалибуром, по правую руку – шобла от Стола, по левую – в натуре экстрасенс, светильник разума с фамилией Мерлин. Ну, доложу я тебе, и спец, мозга, голимый виртуоз, ему, к примеру, триппер вылечить или там проклятье снять – делать нечего, как два пальца обоссать. А еще, Даня, была у меня баба, с бюстом, Артурова не такая, конечно, клевая, как бабы средней полосы, но тем не менее козырная, с ногами, и не с серым – с черным веществом[47]. И вот говорит она мне как-то в койке поутру: «Сэр Ланселот, а сэр Ланселот. А не слабо ли вам…»
– Сима, хорош про баб, давай про рептов, – мягко поправил его Бродов, вздохнул и глянул на медно-рыжее уползающее за крыши солнце. – Вечер уже, темнеет.
– Ща, момент, – вынырнул из прошлого Потрошитель, горестно, с надрывом, икнул и, бросившись к ближайшему киоску, воротился с джином-тоником. – Ща будет тебе и ванна, и кофе, и какава с чаем. И репты. Ух ты, – мощно приложился он к банке, чмокнул, задергал кадыком и, сделавшись угрюмым и печальным, сплюнул уже фиолетово на снег. – Это разве джин? Дерьмо. Вот, помню, шли мы как-то с Кромвелем по… – поднял он глаза на Бродова. – Ладно, хочешь про рептов – пожалуйста. Сделаем. Так вот. Репты. Раньше они держали всю Галактику, все их конкретно ссали, старались не связываться и платили процент. А потом пришли ваши, то есть я хотел сказать ассуры. Они наваляли рептам, установили порядок и стали блюсти закон – во имя мировой гармонии. А процент ассуры не брали, весь их интерес был в духовных ценностях. Репты же между тем деградировали, мутировали, рассеялись по свету, превратились в этаких изгоев, вечных странников, по сути дела, разбойников с большой дороги. Немногочисленных, но очень опасных – способных к трансмутации, перевоплощению, хитроумным козням, дьявольским интригам. Они все однополые, холоднокровные, изворотливейшие твари. Им неведома ни любовь, ни дружба, ни жалость, ни чувство сострадания. Только трезвый расчет, чувство целесообразности, неутоленная свирепость и бешеная злость. У них нет слабых мест, кроме одного – запаха. Репт может выглядеть как гуманоид, но все равно будет вонять рептом. Смертью, разрушением, издыхающей душой. И учуять этот запах могут только киноцефалы, недаром же ассуры всегда держали их при себе. Не то чтобы на цепи, но на дистанции, на расстоянии, примерно как этот ваш Карацупа держал в своем хозяйстве Мухтара. Без тени панибратства. А вот нынче времена переменились, и на плетень нашла та самая тень…
Так, за разговорами, они дошли до метро, затормозились у ступенек, и Потрошитель бросил свою банку в урну.
– У, параша, пойду-ка я домой, а то блевать тянет. Да и половой вопрос надо бы решить. С Зинкой разобраться. Как там у вас в песне-то поется? Ты зашухерила всю нашу малину и теперь маслину…
– Смотри не забудь, завтра в девять. У помойки, – напомнил ему Бродов и двинулся дальше своим ходом – отсюда до его берлоги на Староневском было не то чтобы рукой – ногой подать. На душе у Бродова было скверно – муторно, тревожно, неопределенно. Хотелось съесть чего-нибудь горячего, выпить водки и залечь спать. Чтобы – Дорна, Свалидор, Вертящаяся громада. Чтобы никаких там рептов, десситов и орионцев. С троонтами, оденороидами и разговорчивыми барбосами. Ну их всех на хрен.
«Да, надо выпить водки», – не стал колебаться Бродов, не думая, взял литр, не мудрствуя, кило жратвы и в темпе вальса двинул нах хаузе. Плевать, что скользко, а долетел как на крыльях, прошел по древней лестнице наверх, не сразу, чертыхаясь, поладил с несговорчивым замком. И уже в коридоре понял – что-то не так, что-то случилось. Мгновенно затаил дыхание, вжался в стену, ментально сконцентрировавшись, двинулся вперед. И вдруг остановился – увидел Дорну. Блистающую пикантнейшим халатиком, идущую к его берлоге со стороны кухни. Губы ее призывно улыбались, шалые глаза блестели, а в руках шкворчала сковорода, густо издавая такие запахи, что Бродов стал глотать обильную слюну.
