— Да, — шептала Джай. — О да!

Он стоял, держа ее на весу, легкую как перышко, дрожащую и стонущую, судорожно глотающую воздух, потом начал снова. Вцепившись белыми зубами в нежную плоть плеча, он брал ее — один, два, три раза, — каждый раз кончая при воспоминании о том, как жизнь — жизнь Куртца — покидала тело вместе с вываливающимися внутренностями.

Он открыл глаза. Джай смотрела на него.

— Теперь я свободна, правда?

Он чувствовал на своих бедрах что-то липкое. Это были ее, а может быть, и его выделения.

— Тебе хватит?

— Нет, — крикнула она. — Нет, нет, нет!

Конечно, нет. Это было частью их игры.

Чтобы не потерять эрекцию, он втер в покрасневшую кожу немного кокаина и почувствовал сперва знакомое покалывание, а потом и странное онемение, сквозь которое, как свет маяка сквозь туман, могло проникнуть лишь сексуальное удовлетворение. Потом вошел в нее снова. Джай, которая всегда приходила от него в экстаз, сейчас совершенно обезумела. Собственно говоря, вновь обретенная свобода, как она это назвала, сделала ее совершенно ненасытной, и Мик поблагодарил счастливую звезду, под которой родился, за это вызванное кокаином онемение. Иначе даже он не смог бы выдержать столько.

Он брал ее на принадлежавшем Куртцу таиландской работы обеденном столе из тикового дерева, на письменном столе Куртца, уронив при этом на пол радиотелефон, на исфаханском ковре, гордости Куртца, на постели Куртца и, наконец, в ванной комнате Куртца. А после того, как Джай показалось, что все уже закончилось, он сделал то, чего ему безумно хотелось, — взял ее сзади.

После подобных упражнений ей захотелось спать, но он никак не мог успокоиться. Объяснив это действием кокаина, Мик, закурив сигару, заставил ее вновь одеться. Таким образом, вместо того чтобы скользнуть под прохладные простыни Куртца, они вернулись на мокрые от дождя, ярко освещенные неоновым светом реклам улицы Токио.

Такси, которое он вызвал, уже поджидало их. Только что минула полночь, и они совершили недалекую поездку в торговый район Шибауру. Когда такси выехало на Каиган-дри, Мик попросил шофера остановиться. Он расплатился, они вышли из машины и направились к одной из многочисленных дискотек, которые с начала девяностых годов начали расти здесь как грибы.

Они не прошли еще и квартала, когда позади них из-за угла на Каиган-дри выехал черный «мерседес». Оглянувшись, Мик увидел, что автомобиль устремился в их сторону и даже выскочил на тротуар, пытаясь объехать какую-то пару богемного вида с лунообразными лицами, экстравагантными, багрово-черными вздыбленными прическами а-ля Вуди Вудпеккер и накрашенными черной помадой губами.

— Что это такое? — спросила Джай.

Впереди них на причудливо раскрашенных «судзуки» сидели два мотоциклиста, все в блестящей коже и с кольцами в носу. Потягивая пиво, они обменивались гнусными историями о нанесенных увечьях. Мик сделал к ним несколько шагов и что-то крикнул пьяным юнцам, а Джай остановилась, ожидая, чем это кончится.

— Кретины, — сказал Мик, повернувшись к ней, но глаза его были прикованы к «мерседесу», который, выскочив из-за машин, теперь стремительно набирал скорость.

Мик выкрикнул что-то неразборчивое, Джай обернулась, глаза ее широко открылись от ужаса, и в этот момент передний бампер «мерседеса» ударил ее. Тело женщины отбросило назад с такой силой, что у нее при падении переломился позвоночник, но к тому времени она уже захлебнулась собственной кровью.

«Мерседес» уже исчез из виду, когда окружающие люди вышли из шока и подняли крик. Возникла страшная толкучка, похожая на муравейник, Мик прорвался сквозь нее и, избегая запруженных тротуаров, бросился по улице вслед за «мерседесом». Издалека послышался быстро приближающийся звук полицейской сирены.

Леонфорте успел заметить, что «мерседес» свернул на узкую улочку, и помчался за ним. Завернув за угол, он увидел, как черный автомобиль, присев на рессорах, резко затормозил. Улочка была пустынной. Одна из задних дверей черного «мерседеса» открылась, и Мик ринулся к ней. Как там говорил Ницше? В конце концов каждому дороги его желания, а не предмет этих желаний.

Леонфорте нырнул внутрь машины, скользнул на заднее сиденье, мотор взревел, шины взвизгнули, и «мерседес» рванул вдоль улочки. Мик откинулся на спинку сиденья, захлопнул за собой дверь и сказал водителю:

— Прекрасная работа, Джи Чи.

Николас Линнер смотрел на вечерний Токио, красно-желтые огни реклам разгоняли темноту. Далеко внизу, на мокрых от дождя тротуарах, колыхался поток черных зонтов. Этот вид из углового офиса на пятьдесят втором этаже небоскреба Суиру был ему хорошо знаком. Но сейчас почти все казалось новым.

Его не было в Токио пятнадцать месяцев, именно столько времени прошло с тех пор, как он занялся гири, выполняя последнюю волю покойного отца, полковника Дэниса Линнера. С тех пор, как он встретился с представителем Микио Оками, ближайшего друга отца и, как впоследствии выяснилось, кайсё, оябуна оябунов всех кланов якудзы, японской могущественной преступной организации.

Оками тогда скрывался в Венеции, он мог погибнуть от рук своих ближайших союзников из числа собственных советников и нуждался в помощи Николаса. Линнер, у которого были личные причины для того, чтобы ненавидеть якудзу, вполне мог бы повернуться спиной к Оками и пренебречь своим сыновним долгом. Но это было не в его стиле. Честь для него означала все, однако двусмысленность положения, ощущение того, что он помогает выжить живому воплощению якудзы, не прошли для него даром. С другой стороны, в чисто японском стиле, это придавало пикантность его миссии.

В конечном счете он нашел и уничтожил убийцу, устрашающего вида вьетнамца по имени До Дук Фудзиру, и нанявшего его оябуна. Теперь Оками вернулся в Токио вместе с Тецуо Акинагой, единственным оставшимся в живых оябуном внутреннего круга, которому, правда, предстоял судебный процесс по обвинению в вымогательстве и организации убийства. Вместе с ними вернулся и Николас, чтобы предстать перед лицом совершенно новой угрозы.

Прошло всего пятнадцать месяцев, а Николасу казалось, что Токио изменился до неузнаваемости.

Эти перемены были вызваны великой японской депрессией, начавшейся несколько лет тому назад, и пока что не было видно никаких сдвигов к лучшему. Бездомных на улицах стало больше, чем обычно, а прибыли компаний резко снизились или вообще стали величинами отрицательными. Временное увольнение с работы — вещь прежде неслыханная — стало обычным делом, а оставшиеся на службе не получали прибавки уже четыре года. Этим утром по дороге в Синдзюку Николас видел в продуктовых магазинах длинные очереди домохозяек, требующих японского риса вместо импортного американского.

Торговая война с Америкой разгоралась с каждым днем. Кроме того, нельзя было сбрасывать со счетов и воинственно настроенный северокорейский режим. Сеть ресторанчиков, владельцами которых традиционно были коренные жители, теперь перешла в руки корейцев, многие из которых были связаны с Северной Кореей, и японское правительство со всевозрастающим беспокойством следило за тем, как доходы от них уплывали прямо в руки диктаторского режима.

Впервые со времен великого экономического чуда в ранних пятидесятых Япония, казалось, потеряла энергию и цель движения. Люди были удручены, у них опустились руки, а пресса, с пеленок приученная выпячивать плохое и преуменьшать хорошее, предсказывала только падение в пропасть.

Николас почувствовал на своей спине осторожное прикосновение и увидел на покрытой струйками дождя поверхности стекла отражение лица Коуи. Ее лицо, с огромными, влажными глазами, маленьким ртом и выступающими скулами, было далеко от классических идеалов красоты, но за это оно нравилось ему еще больше. Она была дочерью одного из оябунов якудзы. Молодые люди встретились в 1991 году, и между ними вспыхнуло безумное, сверхъестественное чувство. Тогда, под воздействием этой ненормальной любви, Николас убил человека, который, как он думал, изнасиловал Коуи, а потом узнал, что тот был невиновен. Злодеем оказался ее отец. Стыд вынудил девушку солгать, и эта ложь заставила его разорвать их отношения. Николас не встречался с ней до прошлого года, когда Оками устроил их встречу, чтобы Линнер мог излечиться от своей ненависти к ней и всей якудзе.