Хеппи-энд: Синее-синее море. Синее-синее небо. В Боко-Которский залив входит атомный крейсер «Пётр Великий».

От его борта отваливает адмиральский катер, на котором новый — старый Президент России, в день Гангутской виктории, возвращает на родину прах великого адмирала. Звенят колокола, реют стяги. Все в белом. Красиво? О да!

Ну вот, теперь это, кажется, вся история об этом невероятном человеке и его удивительном времени. Времени героев и злодеев, прекрасных дам и дворцовых интриг. А так ли всё это было или как-то иначе, сказать сложно — уж больно всё это было давно. Да, и кто же требует исторической правды от голливудского блокбастера?

…Это всё субъективно, конечно, но мало что так же интересно, как рукопись. Только что написанная, никому не известная, она подобна раскрытию сокрытого, до поры, почти несуществующего. Её удачи (и неудачи) объявятся потом. Как и впечатление, мнение, узнавание… А вначале — как закрытая калитка и неведомо что там. Да, поможет догадка, но ведь никто не знает природу вещей этой самой догадки.

Итак, после того, как безразличный ко всему XXI век, решил, что писателем может называться всякий, кто сам себя таковым считает, единственным, пожалуй, развлечением литературных критиков стали споры на тему: к чему относится тот или иной литературный труд. Но и здесь осталось не так уж много места для разнообразия. Поскольку, ещё конец XX века, расставил в писательском деле всё на свои места, определив критерии высокого и низкого, разложив по полкам поврозь интеллектуальную литературу и чтиво, выстроив т. о. стройную, многоступенчатую классификацию современной литературы. С тех пор, якобы, всё ясно. Согласно этой системе, к высокой литературе относятся произведения, не претендующие на популярность и общую доступность, посвященные проблемам автора и его мироощущения, устанавливающие контакт с читателем на ментальном, подсознательном уровне, на созвучие двух эго — писателя и читателя. Всё остальное — fiction — чтиво. Далее, чтиво можно подразделять на жанры по преобладающей тематике: чтиво криминальное, фантастическое, любовное, социальное, детское и т. д. А высокую литературу, для которой жанр является предметом второстепенным и необязательным — по методу её создания (или стилистике): постмодерн, абсурдизм, экзистенциализм и т. п.). Для людей склонных к систематизации и тяготеющих к элитарности, эта классификация была как нельзя лучше, так как отвечала сразу на два важнейших вопроса: во-первых, как совместить психоанализ и бессюжетность с литературой; а во-вторых, почему высокая литература не может быть доходной. Тезис весьма спорный, но крайне любимый писателями. В результате вся жанровая литература оказалась выведена за скобки высокой литературы, где благополучно и прибывала до появления на литературном небосводе Патрика Зюскинда и его замечательного романа «Парфюмер» — безусловно, крупнейшего литературного явления последнего времени, самым возмутительным образом нарушавшего сложившийся литературный миропорядок. Интересный, почти детективный сюжет, классическая простота и доступность слога, а главное бешеная популярность явно выводили роман «Парфюмер» за пределы высокой литературы, но грандиозность философской мысли и феноменальность замысла — явно говорили об обратном. «Лежащая в основе замысла метафора запаха как универсальной подсознательной, всеохватной связи между людьми позволяет предложить бесконечное количество интерпретаций (классический признак классической удачи!)» — воодушевлённо пишет Э. Венгерова, замечательный переводчик, талантом и заслугами которой мы читаем «Парфюмера» на русском. Но как это порой бывает, высокое писательское сообщество, сильно занятое собой, предпочло Зюскинда не заметить. И счесть его «восхитительным анахронизмом». Да, может и — «читательским потрясением», может и достойным «зависти и изумления», и всё такое… но всё же, пожалуй — исключением, только подтверждающим правило. Но дело своё он сделал, и литература конца XX — начала XXI века делится теперь на две эры: до Зюскинда и после него.

В представленной нами повести «Второй арап Петра Великого», безусловно, чувствуется серьёзное влияние «Парфюмера» и автор не скрывает этого говоря:

Да, действительно, позиция автора, метод (развития событий, реконструкции времени, портретных характеристик и т. д.), при помощи которого написан «Второй арап», напоминает «Парфюмера». Но на этом сходство и заканчивается. И если, герои Зюскинда и их поступки, образ мыслей и даты событий — вымышлены целиком, как и сами события, то во «Втором арапе» нет ни одного придуманного персонажа, ни единого придуманного эпизода. Это такая форма «реставрации», когда, дорожа подлинностью фрагмента, не дорисовывают пряжку на ботфорте, например, уважительно полагая, что читатель — умный и сам знает. Более того, автор принципиально отказывается от монологов и диалогов, заменяя их словами рассказчика. И мы как-бы видим немые картинки с закадровым голосом. Создаваемая иллюзия документальности настолько велика, что может показаться — мы имеем дело с научно-популярной публикацией. Но это не так. «Второй арап», безусловно, художественное произведение. И, в частности об этом, и, пожалуй, лучше всего говорит история создания повести, рассказанная автором:

«…чем так замечательны старые семьи? По моему мнению тем, что в их многовековой истории всегда найдётся место тайне, загадке или как говорят англичане — спящей собаке. Когда-то, очень давно, я первый раз был в доме замечательного художника Иллариона Голицына, потомка знаменитого рода, светлейшего князя, просто очаровательного человека и, кажется, моего очень дальнего родственника. Лет мне тогда было не много и самое большое впечатление на меня произвели настольные игры, с пиратами и морскими сражениями, созданные его отцом, тоже прекрасным художником, Владимиром Голицыным. Впрочем, в этом доме было огромное количество всяких интересных вещей, картин и книг. Среди них был здоровенный том, посвящённый истории семьи Голицыных, где среди многочисленных иллюстраций, в основном портретов, фигурировала одна черно-белая репродукция старинной парсуны, изображавшая группу молодых людей в камзолах XVII века, расположившихся вокруг сидящего в кресле усатого человека. На мой вопрос, кто эти люди, Илларион Владимирович ответил, что кто-то из них точно его предок, но кто именно и где эти люди находятся — он не знает, так как подписи под картинкой нет, а две следующие страницы, позволявшие ответить на этот вопрос, к несчастью утеряны… Так в мою жизнь вошёл сюжет. Один известный персонаж утверждал, что рукописи не горят. Не берусь судить, правда ли это, тем более, что и персонаж этот, сам был изрядная бестия. Но вот то, что хорошие сюжеты точно не исчезают — это правда. Они могут ждать годами своего часа, чтобы, в конце концов, застучать во всю силу в твоей голове с требованием выпустить их на волю. Так было и в этом случае. Загадочная картина хранилась где-то в самом дальнем закутке моей памяти, до тех пор, пока не произошло вот что. Моя жена Алиса, обладающая просто волшебным каким-то даром, — подходящим, думаю, для нахождения подземных ключей — уменьем видеть всё насквозь и всюду находить нечто невероятно интересное, замечательное, и никем прежде не замеченное, притом, как раз то, что найти было совершенно необходимо, (как и в этом случае оказалось), — обнаружила эту картину в музее города Пераста и рассказала мне. Это была большая хорошо сохранившееся парсуна, в оригинале выглядевшая намного лучше, чем на той репродукции, (оказавшейся к тому же фрагментом), так как на самой картине присутствовала еще длинная надпись, объяснявшая кто на ней находится, почему и где всё это происходит. Оказалось, что это групповой портрет русских бояр направленных Петром Великим обучаться морскому делу в школе капитана Марко Мартиновича в городе Перасте. Среди учеников школы представленных на картине фигурировал не один, а сразу четыре Голицына… В начале осени Илларион Владимирович приехал к нам в Черногорию, где мы тогда жили. Он был потрясен находкой. Радовался этому открытию как ребёнок. Надеюсь, что он был счастлив в эту свою последнюю осень. Следующей зимой, в Москве, он погиб под колесами какого-то мерзавца, даже не остановившегося, чтобы посмотреть, что он наделал. Незадолго до своей смерти Илларион Владимирович успел сделать доклад о картине на голицынской конференции. Загадочная иллюстрация перестала быть загадкой и, наверное, в семейной хронике появилась надлежащая запись. Казалось бы конец истории? Но нет. Сюжет, вырвавшийся на свободу, тянул меня всё дальше и дальше.