— Помогите…

Сильные руки подхватили его под мышки, приподнимая. Кто это? Он с благодарностью поднял глаза, но не увидел ничего, кроме всепоглощающей тьмы.

— Кишечник не работает… он не мочится… и не ест. Вот уже тридцать шесть часов не принимает ничего, кроме воды, по несколько глотков.

— Не знаю уж, может быть, это отдаленные последствия воздействия яда Бувы?

Бабур слышал голоса — приглушенные, напряженные, встревоженные. О ком они ведут речь? Рот и язык у него такие сухие… Несколько капель воды протекли сквозь его пересохшие губы: он попытался проглотить ее, но это было так трудно… Он с усилием приоткрыл глаза: над ним склонялись размытые, неразличимые фигуры. А вот рот его увлажнился, кто-то мягко просунул туда ложечку с водой.

Теперь Бабур знал, что происходит и где. Он лежал в лихорадке, в пещере, скрытой среди складок гор, так что враги не могли его найти. Вазир-хан стоял возле него на коленях, вливая воду в его рот. Как только он поправится, они вместе поскачут в Фергану.

— Вазир-хан…

Его уста произвели лишь невнятный хрип.

— Вазир-хан…

Он попытался снова, и на сей раз получилось лучше. Громче и отчетливее.

— Нет, отец. Это я, Хумаюн.

— Хумаюн?

Бабур попытался вспомнить, кто это такой, но не смог.

— Твой сын.

На сей раз до него дошло. Огромным усилием воли Бабур вернулся к действительности, открыл свои зеленые глаза и увидел горестное лицо сына.

— Что… что со мной?

— Ты болен, отец. Время от времени теряешь сознание. Приступ следует за приступом: с тех пор как тебя свалил недуг, их было уже четыре, и боюсь, каждый тяжелее предыдущего. Но не тревожься. Абдул-Малик не теряет надежды. Он делает все возможное.

Выпив еще немного воды, все, что он смог проглотить, Бабур снова откинулся назад, закрыв глаза от изнеможения, хоть и оставаясь в сознании. Должно быть, он серьезно болен, возможно, недалек от смерти…

Осознав это, он непроизвольно содрогнулся. Возможно ли такое? Нет, ведь ему еще столько необходимо сделать для укрепления державы… и как хочется еще порадоваться жизни. Он хотел увидеть своих детей повзрослевшими и способствовать их возмужанию. Аллах не может отказать ему в этом…

Но потом в его сознании всколыхнулась другая мысль. Возможно, Аллах решил принять предложенную жертву и взять его жизнь в обмен на Хумаюна. Возможно, Он услышал его страстную, отчаянную мольбу, и то, что происходит сейчас, это расплата за чудесное исцеление. Если так, то величайшим достижением в его жизни является спасение сына, ибо именно на Хумаюна Аллаху угодно возложить ответственность за обеспечение будущего державы. Не исключено, что именно в этом и заключалось его предназначение, смысл его жизни.

То была приятная, успокаивающая мысль. Более того, в затуманенном сознании лежащего на спине Бабура всколыхнулось нечто, похожее на торжество. Что значит его смерть, если он смог основать династию?

И тут его, с потрясающей для его состояния отчетливостью, озарила новая мысль. Если он действительно умирает, то во исполнение обета или в силу каприза судьбы, его долг — обеспечить будущее Хумаюна. В противном случае неоперившаяся держава Моголов распадется, как то произошло с державой Тимура. Ее погубят раздоры между сыновьями и восстания зависимых владетелей. Ему необходимо объявить Хумаюна единственным наследником… обязать командиров и знать принести ему обет верности… дать сыну, в то короткое время, что еще у него осталось, последние наставления.

Бабур начал обильно потеть. Пульс его участился, боль возвращалась. Это потребовало всей его решимости, больше, чем в любом сражении, однако усилием воли сказав себе, что он никогда не лишится мужества, Бабур преодолел телесную немощь, поднялся в сидячее положение и сказал:

— Созови совет. Я должен выступить перед ними. Призови писца, чтоб слова мои были записаны. Но перед этим дай мне возможность поговорить наедине с сестрой… Приведи ее быстрее.

Дожидаясь, он пытался заранее, мысленно проговорить свою речь, но сознание туманилось.

— Бабур…

Голос Ханзады помог ему сосредоточиться.

— Сестра, прошло много лет с тех пор, как ты смотрела на меня вот так, сверху вниз, когда я лежал в детской кроватке… С тех пор мы многое пережили и многого достигли. Как и большинство братьев, я никогда не говорил тебе, как сильно тебя люблю… как высоко ценю. Я говорю это сейчас, чувствуя близость смерти. Постарайся не горевать… Смерть не страшит меня, я тревожусь лишь о том, как после моего ухода сложится судьба нашей династии. Я хочу, чтобы мой трон унаследовал Хумаюн, но опасаюсь, что братья не признают этого, что они могут восстать против него. Ты единственная кровная родственница, общая для всех моих сыновей. Они уважают тебя, почитают за то, что ты перенесла ради семьи, и потому будут тебя слушать… Присматривай за ними, как в свое время присматривала за мной. Напоминай им об их наследии и их долге… И не позволяй их матерям разжигать соперничество.

Речь окончательно вымотала Бабура, и ему пришлось сделать паузу.

— Обещаю тебе, маленький братец.

Губы Ханзады коснулись его чела, и он ощутил влагу — ее, а не свои слезы, — на своей щеке.

— Мы прошли долгий путь, не так ли, сестренка? — прошептал он. — Долгий, нелегкий, порой болезненный, но он привел нашу семью к величию и славе… А сейчас кликни слуг, пусть на меня наденут церемониальное облачение. Времени у меня осталось мало, а мне еще нужно выступить перед советом.

Четверть часа спустя, когда прибыли члены совета, Бабур в зеленом облачении восседал на троне, хотя и обложенный, для поддержки тела, подушками. При появлении советников глаза его непроизвольно закрылись, но он усилием воли не позволил сознанию затуманиться. Сейчас ему требовалась ясность мысли. Он слышал звучавшие вокруг приглушенные голоса.

— Отец, все собрались.

Открыв глаза, Бабур понял, что уже не может полностью сфокусировать взгляд. Но это не имело значения. Главное, чтобы все они услышали его слова. Он набрал полные легкие воздуха и начал:

— Как вы все видите, я болен… Жизнь моя в руках Аллаха. Но если я умру, наша великая держава не должна умереть вместе со мной, испариться или рассыпаться в пыль… Ваш долг и дальше следовать нашему предназначению, сохраняя единство, не допуская внутренних раздоров. Дабы обеспечить это, я желаю объявить вам свою волю относительно моего наследника.

Бабур помедлил, набираясь сил.

— Я уже давно думал о Хумаюне, чье мужество и доблесть не вызывает сомнений, как о возможном преемнике, однако, думая, что проживу еще долго, откладывал окончательное решение и ничего вам не говорил. Я делаю это сейчас. Хумаюн провозглашается моим наследником, и я представляю его вам в качестве такового. Поклянитесь мне, что будете служить ему так же храбро и верно, как служили его отцу. И принесите ему клятву верности.

На миг в помещении воцарилась тишина, но затем все, в один голос, возгласили:

— Мы клянемся, повелитель.

— Хумаюн, сними с моего пальца кольцо Тимура. Оно твое. Носи его с гордостью и никогда не забывай о том, что оно не только наделяет тебя властью, но и обременяет долгом перед династией и верными подданными. Все ли вы слышали мои слова?

— Да, повелитель.

— Тогда оставьте меня все, кроме Хумаюна. Я хочу побыть наедине со своим сыном.

Бабур закрыл глаза, выжидая. Он слышал приглушенные мягким ковром, удаляющиеся шаги, потом дверь закрылась, и все стихло.

— Они ушли?

— Да, отец.

— Тогда слушай меня. Я должен сказать тебе кое-что еще. Прежде всего позаботься о том, чтобы узнать и понять себя, научиться справляться с любыми слабостями… Но, прежде всего, сохраняй единство нашей династии. Я не настолько глуп, чтобы думать, будто между тобой и единокровными братьями не возникнет ревности и зависти. Не предпринимай ничего против них, даже если будешь считать, что они того заслуживают. Люби их, поддерживай мир с ними и между ними. Помни правило, установленное нашим предком Тимуром, — жизнь тех, в чьих жилах течет его кровь, священна… Обещай мне это, Хумаюн… Скажи, что ты выслушал мою волю и исполнишь ее.