— Как раз об этом меня и предупреждал Бабури. А я был наивен, не мог поверить, что шах окажется столь бесчестен… У нас ведь и речи не шло о том, чтобы я и мои подданные меняли веру, понятно ведь, что такое возмущение нельзя было бы унять без пролития крови. Нам потребовался месяц, чтобы утихомирить город после проповеди муллы Хусейна.

— Ну, по крайней мере, повелитель, персы ушли.

— Уйти-то ушли, да только не тогда, когда надо. Мне следовало избавиться от них едва я взошел на трон, тогда люди отнеслись бы ко мне с меньшим подозрением. Вместо этого я позволил им оставаться здесь так долго, что это ослабило мое положение, а когда мне потребовались все силы для защиты от узбеков, персы ушли. Узбеки снова захватили Бухару и, как только кончится зима, нагрянут к нам. И хотя благодаря налаженной системе гонцов я знаю, что в Кабуле все спокойно, отозвать сюда силы оттуда не могу, ибо тогда оставлю его уязвимым для нападения или мятежа. Так уже было, когда я, в первый раз взяв Самарканд, не подумал о безопасности Ферганы и лишился ее. Я, конечно, буду укреплять город и пополнять запасы провизии, но можно ли рассчитывать на поддержку населения? Мне не удержать город, если враги будут не только за его стенами, но и внутри них.

— Я не знаю, повелитель.

— Вот и я, Байсангар, не знаю…

Какой смысл был оглядываться назад? Дивные, фантастические очертания Самарканда таяли, теряясь в розоватых, лиловых и оранжевых отблесках заката. Могло показаться, будто сама природа праздновала его уход и приветствовала узбеков, устремившихся в город, и своего, расположенного в пяти милях к северу, лагеря.

Кто бы мог подумать, что после гибели Шейбани-хана они сумеют найти новых вождей и восстановить былую силу. Они походили на колонну муравьев: пусть многие в ней гибнут, но остальные продолжают двигаться вперед, и их безжалостное наступление не прекращается никогда.

Персидский шах не только отказал Бабуру в помощи, предав его проклятию, как еретика, но и еще больше настроил против него жителей Самарканда. Почти месяц назад, в самом начале весны, персидские войска захватили уединенное узбекское стойбище к западу от Бухары, где вместе с воинами зимовало немало женщин и детей, и захватили множество пленников. Если раньше персы заявляли, что карают узбеков за набеги на владения шаха, то теперь ясно дали понять, что ведут войну за распространение шиитской веры. Во всех мечетях Персии, по указанию шаха Исмаила, муллы объявляли последователей суннитского учения врагами Аллаха, а узбеки, так же как Бабур и жители Самарканда, были суннитами. Захваченным под Бухарой мужчинам, женщинам и детям была предоставлена возможность перейти в шиитскую веру, но всех, кто не выражал немедленного согласия, тут же, хладнокровно, предавали мучительной смерти.

Население Самарканда ясно дало понять Бабуру: если узбеки желают вернуться, пусть возвращаются, поскольку лучше иметь дело с кровными врагами, чем с врагами веры. Суровая правда сводилась к одному: горожане верили, что узбеки защитят их от шаха и шиитской веры, а вот Бабуру они уже не доверяли. Он слишком уронил себя в их глазах своими прежними связями с шахом. Напрасно тот пытался урезонить их, напоминая об ужасах правления Шейбани-хана: похоже, память у них была очень короткая. В ситуации, когда в городе назревал бунт, а узбеки, десятками тысяч собиравшиеся из Кашири и других горных крепостей, требовали его немедленного ухода, Бабур обратился к гражданам, заявив: или они защищают город вместе, или он покидает их и возвращается в Кабул.

Поддержки среди населения он не нашел.

Хорошо еще, что его положение в Кабуле оставалось прочным, и семья находилась в безопасности. Махам, Гульрух и сыновей он отослал вперед под сильной охраной, а теперь должен был последовать за ними. В эти последние недели он то и дело вспоминал Бабури: как же прав был во всем его друг. Страстная любовь Бабура к Самарканду, который никогда ему по-настоящему и не принадлежал, ослепляла его. Сейчас он должен был поплатиться за свою оплошность, забыть об этом городе и начинать в Кабуле все снова. Искать другие земли для удовлетворения своего честолюбивого стремления основать великую державу.

Во всем этом было только одно маленькое утешение: племенного жеребца он шаху вернул.

Оскопленным.

В тот жаркий, такой, что воздух дрожал от зноя, день 1533 года сыновья Бабура проводили время на лугах под стенами цитадели Кабула. Четырнадцатилетний Хумаюн скакал галопом на гнедой кобыле с лоснящейся шкурой и белыми «щетками» над копытами. На полном скаку он стрелял из лука по расставленным соломенным мишеням. Уверенно держась в седле, юноша извлекал одну за другой стрелы из колчана, накладывал на тетиву своего тугого лука и выпускал в воздух. Каждая из них находила цель. Камран, сидевший на низкорослой, лохматой лошадке, смотрел на единокровного брата с уважением. Бабур приметил, что, когда Хумаюн вдруг вскинул глаза к небу и с такой быстротой, что за ним невозможно было уследить, пустил стрелу и сбил на лету птицу, Камран охнул.

Бабур улыбнулся. Даже с расстояния, со своего наблюдательного пункта на стене, он чувствовал, что Хумаюн получает удовольствие от своей сноровки и от возможности покрасоваться — благо небрежная грация его посадки в седле, прямая спина, манера держать голову радовали взгляд. Во всем, до мелочей, он выглядел воином царственной крови и прекрасно это осознавал. Но и Камран, будучи на пять месяцев младше его, быстро рос и мужал. Как и единокровный брат, он был высок и, хоть и не отличался столь мощным телосложением, абсолютно бесстрашен — качество, которое уже привело к нескольким происшествиям.

Бабур был рад тому, что его мать дожила до возможности увидеть двух внуков и воссоединиться с Ханзадой, о чем, как он сердцем понимал, было время, она уже отчаялась и надеяться. С возвращением дочери в Кабул Кутлуг-Нигор воспрянула духом, как зеленеет после животворного дождя иссушенный засухой луг. О том, что рассказывала Ханзада матери про годы, проведенные во власти Шейбани-хана, Бабур мог только догадываться. Порой он замечал, что когда мать смотрела на дочь, в ее взоре угадывалось потрясение, и Ханзада, должно быть, тоже это замечала. От него не укрылось, как нежна и весела была с ней сестра, будто пытаясь убедить мать в том, что, несмотря на все испытания, дух ее не сломлен и она осталась прежней. Лишь в одном та решительно не желала пойти матушке навстречу. Кутлуг-Нигор очень хотела, чтобы ее дочь снова вышла замуж, считая это лучшим способом заживить полученные раны, однако Ханзада отвергала все предложения, независимо от личных достоинств и сана жениха, которого ей присматривали.

Кутлуг-Нигор умерла семь лет назад, так же неожиданно, как и его бабушка. Она сидела в своих покоях за вышивкой, когда Ханзада читала ей вслух, и вдруг повалилась вперед с коротким вздохом, оказавшимся для нее последним. Душа ее отлетела, и прибывший на зов хаким уже ничего не смог поделать. Спустя несколько часов Бабур, не скрывая слез, смотрел, как ее хоронят рядом с Исан-Давлат на склоне холма, в саду, посаженном им, когда он впервые прибыл в Кабул. Бабур дал обет никогда не забывать о том, как бабушка и мать поддерживали и направляли его в самые черные, самые трудные моменты его жизни. Без них он никогда не смог бы овладеть троном.

Его до сих пор печалило, что она так и не увидела младших внучат. Аскари, которому минуло шесть лет, и трехлетнего Хиндала, которого старший единокровный братишка в настоящий момент изводил, тыча его заостренной палочкой. Нянька пыталась отнять у него «оружие», что вызвало негодующую гримасу на его мордашке и возмущенный визг. Палку все же пришлось отдать, после чего Аскари ударился в слезы. Хиндал, понимавший, что няня вмешалась, чтобы защитить его, смотрел на хнычущего брата с удивлением на круглом, полнощеком лице.