— Так ли? Люди вроде меня быстро выпадают из истории. Мы ничего не значим. Позволь мне кое о чем тебя спросить… Что ты пишешь обо мне в этом своем дневнике? Давно ты меня вообще там поминал?

Глаза Бабури блеснули.

Неожиданно Бабур понял, что дело тут не в известности, славе или царственном предназначении. Все гораздо проще: Бабури ревнует. Он привык быть самым близким спутником Бабура, его доверенным лицом, от которого тот ничего не скрывал. Но его страсть к Махам все изменила, ведь, честно говоря, он едва ли вспомнил о нем за эти последние недели. И Бабури, взрослый мужчина, закаленный, испытанный воин — ощутил обиду. Где-то внутри под напускной самоуверенностью он так и остался все тем же мальчишкой с рынка, которому приходилось отстаивать кулаками право на объедки.

Давным-давно Вазир-хан остерегал его против избыточной близости с Бабури, признав при этом, что и сам не чужд ревности и зависти. И вот теперь, прикоснувшись к плечу Бабури, сказал ему практически то же самое, что когда-то Вазир-хану:

— Ты мой ближайший, самый доверенный друг и советник: никогда не забывай об этом.

Тот посмотрел на его руку, но не отстранился. «Он как объезженный жеребец, — подумалось Бабуру. — Что-то от прежней неукротимости остается всегда, несмотря на прошедшие годы». Однако нечто в лице собеседника позволило ему понять, что его слова не пропали даром.

— Ладно, — промолвил Бабури, помолчав. — Расскажи лучше о своей новой невесте. Кто она?

— Внучка Балул-Айюба, Гульрух. Ей девятнадцать лет, и моя бабушка уверят, что она крепкая, здоровая и сможет выносить мне много сыновей.

— Ого, стало быть, старый дурень скоро станет твоим тестем.

— Ага.

— Тог-гда у н-не-го будет еще больше возможностей изводить тебя заиканием, а у тебя меньше возможностей не слушать его болтовню.

— Он потомок древнего рода. Его предки были великими визирями, когда еще здесь проходило войско Тимура.

— Это объясняет, почему тот здесь не задержался. Ну, и как она выглядит?

Бабур пожал плечами.

— Я ведь ее еще не видел. Когда придет время, я исполню с ней свой супружеский долг, как подобает, но Махам всегда будет занимать среди моих жен первое место.

Холодным мартовским вечером 1508 года Бабур стоял на стене цитадели, закутавшись в шубу и выдыхая пар. Небо над Кабулом, как обычно в это время года, было ясным, а звезды светили так ярко, что на них было едва ли не больно смотреть. Час назад он стоял на этом самом месте с астрологом: они смотрели на звезды вместе.

— Если дитя родится сегодня, под созвездием Рыб, это будет добрым знаком для твоего дома, — заявил старый звездочет, чьи державшие звездные карты сухие руки дрожали от холода.

Бабур отослал его и всех прочих приближенных, даже Бабури: пока все не кончится, ему хотелось побыть одному. По крайней мере, сюда, наверх, не доносились крики Махам. Роды продолжались уже пятнадцать часов: ему стоило огромных усилий не броситься к ее постели, но это никак не подобало мужчине. Едва начались схватки, бабушка бесцеремонно отослала его прочь, велев предоставить женские дела женщинам, и он успел лишь бросить взгляд на искаженное болью, покрытое потом лицо жены, до крови прокусившей себе губу. Потом двери закрылись у него перед носом.

— Не важно, мальчик будет или девочка, лишь бы Махам жила… — Он поймал себя на том, что молится вслух. — А если кому-то суждена смерть, пусть лучше умрет ребенок, а не она…

Хаким заранее предупреждал, что ребенок очень крупный, возможно, слишком крупный для хрупкого телосложения Махам.

Гульрух тоже была беременна. Рожать ей предстояло не раньше, чем через пять месяцев, но она уже сейчас округлилась, словно арбуз, и выглядела при этом здоровой и довольной. А вот Махам переносила беременность очень тяжело: у нее пропал аппетит, и лицо не округлилось, как у Гульрух, а напротив, осунулось. На нежной коже, под большими, с длинными ресницами глазами залегли темные, похожие на синяки, круги.

Байсангар тоже переживал за Махам, свое единственное выжившее дитя. Эти часы и ему давались нелегко.

— Повелитель… быстрее…

Женщина из прислуги Махам так запыхалась, что ей было трудно говорить, и чтобы не повело в сторону, пришлось ухватиться за каменный дверной проем. До Бабура ее голос доносился словно издалека.

— У тебя родился сын, повелитель.

— Что ты говоришь?

— Ее величество, твоя жена, родила тебе сына. Она приказала мне поскорее найти тебя и сообщить, что все хорошо…

— А моя жена… как она?

— Очень измучилась, но спрашивает о тебе.

Женщина в первый раз посмотрела на него и, возможно, потому, что увидела в нем не владыку, а в первую очередь взволнованного отца, справилась с собственными нервами и сказала:

— Все в порядке, повелитель, правда: иди к ней и сам увидишь.

Служанка исчезла, спустившись обратно по лестнице, ведущей на женскую половину, но он последовал за ней не сразу, а на несколько мгновений поднял глаза к небу, высматривая Канопус, знак судьбы. С того момента, как он впервые увидел эту звезду, его шаги воистину направлялись ею. Она, как маяк, светила ему, когда он переправлялся через Гиндукуш, и вот сейчас тоже ярко сияла на небосводе, словно принимая его молчаливую благодарность.

Когда муллы в черных халатах и высоких белых тюрбанах закончили распевать молитвы, Бабур осыпал своего лежавшего нагишом на бархатной подушке сына, которому минуло пять дней, дождем легких золотых и серебряных монет из жадеитового кувшина.

— Ты мой первенец, мой любимый сын. Нарекаю тебя Хумаюн, что значит Счастливец. Да будет твоя жизнь исполнена счастья, и да принесешь ты честь и славу нашему дому.

Глядя на сморщенное личико младенца, он испытывал такую нежность, какой прежде не мог себе даже представить. Он желал иметь сына, много сыновей, чтобы его кровь передавалась из поколения в поколение, но никогда не думал, что отцовство будет значить для него так много. Хорошо, что обычай не требовал от него произнесения формальных речей: он мог не справиться с дрожью в голосе или с подступающими к глазам слезами счастья.

Под плач Хумаюна Бабур передал опустевший сосуд стоявшему рядом Бабури и, взяв малыша с подушки, высоко поднял над головой, так, чтобы и придворные и все вожди могли увидеть его и признать в нем наследника своего владыки.

Еще не вполне восстановившая силы Махам, его мать и бабушка наблюдали за ритуалом, скрытые за резной мраморной решеткой окна верхнего этажа. Оно выходило на приемный зал справа от помоста, на котором разворачивалось действо, и они смогли видеть, как он принимает традиционные дары — серебряные монеты, символизирующие удачу, шелка, коней, охотничьих псов от богачей и знати, а также овец и коз от вождей племен.

Празднование будет продолжаться еще долго после того, как Хумаюна унесут на женскую половину и вернут на попечение Махам и кормилицы, ясноглазой молодой женщины, только что отнявшей от груди собственного младенца. Стать кормилицей отпрыска Тимуридов было высокой честью, и не приходилось сомневаться в том, что она будет исполнять свой долг с великим старанием.

От раздумий Бабура отвлекли раскаты мужского смеха. Оказывается, Хумаюн по возвращении на синюю подушку, которую держал Байсангар, барахтаясь и суча ножками, выпустил вверх дугу желтой мочи.

— Вот так он помочится на всех наших врагов! — вскричал счастливый отец, вызвав хор радостных восклицаний.

Но он хотел объявить кое-что еще. Вроде и не собирался делать это сейчас таким образом, но нечто, какая-то новая решимость вызрела в нем, побуждая к этому. Он подал знак, призывая к молчанию.

— Вы явились сюда сегодня, дабы почтить моего сына и мой род — род Тимура. Ныне для меня настал час принять титул Тимура, провозгласить себя падишахом, Повелителем мира. Я, со своим сыном Хумаюном, и сыновьями, которым еще только предстоит родиться, докажу, что достоин этого, а те, кто поддерживают меня, разделят со мной эту великую славу.