В гастрономическом магазине на Шестой авеню Кларенс купил замороженную клубнику, банку клюквенного соуса для цыпленка и хлеб, которого у Мэрилин никогда не было, в основном потому, что Кларенс весь его съедал. У Кларенса было два ключа: один ключ от парадной двери, другой — от квартиры Мэрилин. Он постучал.

— Клар? Входи.

Мэрилин лежала в постели, читая газету, и выглядела великолепно, хотя не потрудилась даже причесаться.

— Как все прошло?

Кларенс опустился на колени около кровати, поставив пакет с деликатесами на пол.

— Интересно, — пробормотал он в ответ и зарылся лицом в теплые простыни у нее на груди. Глубоко вздохнул. — Очень интересно. Это важно.

— Почему? — Она взъерошила его волосы, приподняв его голову. — Господи, никогда не думала, что свяжусь с копом. Ты что, на самом деле так серьезно ко всему этому относишься?

Кларенс сел на пол, стал наблюдать, как Мэрилин вылезает из кровати и направляется через комнату к двери ванной. Ее слова задели его, хотя он знал, что она дурачится. Мэрилин была человеком из другого мира и ничего не понимала в тех вещах, которыми он живет. Как ни странно, она не верила даже в закон и порядок.

— Еще как серьезно! — сказал он, обращаясь к закрытой двери, и поднялся с пола. — Эти Рейнолдсы такие милые люди. — Он улыбнулся самому себе и снял пиджак и галстук. В постели они с Мэрилин всегда находили общий язык. Здесь им не нужны были слова.

В тот момент, когда Кларенс, раздевшись, юркнул в постель к Мэрилин на Макдугал-стрит, Кеннет Роважински на перекрестке Вест-Энд-авеню и Сто третьей улицы достал шариковую ручку и бумагу, собравшись написать второе письмо о похищении собаки. Он не был уверен, что отправит его. Он написал много писем, так и оставшихся неотправленными. Сам процесс доставлял ему удовольствие. Написав наверху страницы «Нью-Йорк», он облокотился на стол, отложил ручку и с неопределенной улыбкой уставился в пространство.

Роважински был пятьдесят один год. Невысокого роста, коренастый и в добром здравии. Правда, он прихрамывал на правую ногу: четыре года назад барабан бетономешалки придавил ему ступню, сломав кости плюсны, и два пальца пришлось ампутировать. Благодаря этому Кеннет получал теперь каждый месяц двести шестьдесят долларов. На той стройке он работал укладчиком труб и считался неплохим мастером: как в армии есть хорошие сержанты, которые никогда не добьются большего. Но адвокат помог ему составить жалобу так, что выходило, будто в ближайшем будущем его ожидало продвижение по службе, чему помешал тот несчастный случай; в результате Кеннету выплачивали щедрую компенсацию. Но с другой стороны, он уже не смог бы (думал Кеннет с гордостью, жалостью к себе и странным тщеславием) проворно прыгать по строительным лесам, как делал когда-то, значит, деньги он получал вполне законно.

Голова у него была круглая, щеки — румяные, уродливый нос по форме напоминал картошку. Радовался он, злился или боялся — выражение его лица мало менялось. Даже когда он видел хороший сон, оно оставалось почти тем же Он мог улыбаться, например, когда его забавляло письмо, которое он сочинял; хмуриться или напряженно оглядываться и прислушиваться если, скажем, кто-то стучал в его дверь или на лестнице раздавались шаги — и все. Кеннет жил в полуподвальной угловой квартире, состоявшей из одной большой комнаты и маленького туалета за дверью в одном углу. Там же помещалась раковина с зеркалом над ней, но ванны не было, и Кеннет мылся по меньшей мере дважды в неделю, стоя обнаженным перед раковиной на расстеленных на полу газетах. В комнате, куда никогда не проникал солнечный свет, постоянно горело электричество, но Кеннету это не мешало. Окна по размеру были в два раза меньше обычных, они располагались в четырех футах от пола и выходили на Вест-Энд-авеню (Кеннет никогда не открывал их). В них он видел только ноги прохожих — ничего больше. Гладильная доска всегда стояла наготове в переднем углу комнаты, рядом с ней — обшарпанный торшер. Газеты, свернутые и развернутые, валялись поодиночке или небольшими стопками на полу комнаты, рядом с колченогой кроватью, которую Кеннет иногда убирал, но чаще нет. Кухню заменяла небольшая газовая плита с двумя горелками и духовкой, стоявшая у стены, слева от стола, за которым сидел сейчас Кеннет. Одежды было немного: три пары брюк, два пиджака и четыре пары ботинок (одна пара такая старая, что он не собирался больше носить их). Имелся еще транзистор, но несколько месяцев назад приемник сломался, и Кеннет не потрудился отнести его в починку. Дверь квартиры выходила в коридор, который заканчивался ступеньками, ведущими к выходу на улицу; а по лестнице справа можно было попасть в квартиру хозяйки на первом этаже. Мешки для мусора оставляли в коридоре Кеннета, поэтому иногда до него доносились шаги громадного детины, сына хозяйки, полного идиота, который перетаскивал их к входной двери и втаскивал по ступенькам. Кеннет подозревал, что этот придурковатый детина появлялся здесь, чтобы подсматривать за ним в замочную скважину, поэтому он взял крышку от консервной банки (он нашел подходящую по размеру в мусоре: восемь дюймов в длину и два дюйма в ширину) и прибил ее к двери над замком, так что она болталась за задвижкой, на которую закрывалась дверь. При такой системе, даже если бы сын (его звали Оррин) попытался отодвинуть крышку, просунув что-то через замочную скважину, у него ничего не получилось бы. Если Кеннету требовалось запереть дверь изнутри, он просто вытаскивал жестянку из-за задвижки.

Кеннет был средним из трех детей в семье польского эмигранта, который приехал в Америку накануне Первой мировой войны и женился на немке. Старшая сестра, Анна, жила в Пенсильвании, и они практически не общались. Его младший брат, Поль, обосновался в Калифорнии: с ним Кеннет тоже не поддерживал отношений. Этот брат был снобом, он неплохо зарабатывал, растил двоих детей и дважды отказался одолжить (не то что просто дать) Кеннету деньги, когда тот нуждался в них, потому что возникли трудности с работой. Кеннет наконец написал Полю сердитое письмо, но не получил в ответ ни слова. Тем лучше!

Временами Кеннет считал, что ему повезло, поскольку он ни от кого не зависел благодаря своему ежемесячному доходу в двести шестьдесят долларов. В другие дни ему становилось жаль себя, одинокого, хромого, живущего в не очень приятном месте. Но это проходило, и он снова наслаждался своей большой комнатой и свободным существованием. Такие счастливые минуты обычно наступали после хорошей еды. Кеннет откидывался на спинку кресла, похлопывал себя по животу и улыбался, глядя в потолок, с которого свисала лампочка без абажура.

"Уважаемый сэр!

Ваша собака жива и здорова. Но я решил, что сложившаяся ситуация дает мне право требовать еще 1000 долларов (тысячу долларов), которую, я уверен, человек вашего положения может потратить без особого ущерба..."

Кеннет хотел сказать, что ему нужна еще тысяча долларов, но не сумел это выразить достаточно элегантно и не хотел выглядеть попрошайкой.

"Так вот, оставьте снова в 11 часов вечера в четверг тысячу долларов десятидолларовыми купюрами, как прежде, между теми же самыми столбами в ограде Йорк-авеню. На этот раз я гарантирую, что собака будет привязана к тому же столбу через час, минута в минуту.

Аноним".

Великолепно, подумал Кеннет. Нет необходимости снимать с письма копию. Он поднялся и, чтобы вознаградить себя, направился за пивом к холодильнику, стоявшему у духовки, но обнаружил там только наполовину выпитую маленькую бутылку. Пиво в ней оказалось безвкусным.

Шесть пустых бутылок разместились на полу. Кеннет повернулся к своей неубранной кровати и улыбнулся. Под простыней в изголовье кровати лежал сверток: девятьсот пятьдесят долларов, завернутые в кухонное полотенце и перетянутые резинкой. На счете у Кеннета было несколько сотен, но он не собирался делать сразу такой большой вклад.

Несомненно, Эдуард Рейнолдс выложит еще тысячу, главное — не попасться полиции. Кеннет не хотел рисковать. Он знал, что Рейнолдс ходил в полицию, потому что следил за ним в субботу утром. Кеннет поздравил себя с тем, что правильно высчитал, когда Рейнолдс туда пойдет — в субботу утром, хотя он следил за ним и накануне утром и вечером.