Тайну? Я берегла ее множество лет. Страдала, бывало, отвергала, сомневалась в ней, ее нужности, и все же молчала, не могла рассказать. Единственно — Марии, сердобольной спасительнице моей, сказала в тяжкий какой-то миг, разделила ношу на двоих. Но Мария жизнь прожила, а Игорь — мальчик.

— Я ведь все знаю, — подтолкнул он меня. — Ты только объясни.

Будто слышит мои сомнения.

Действительно, знает.

— Чур, уговор, — говорю я. — Им ни слова.

— Никому, — отвечает внук, смотрит на меня блестящими глазами, и я вздыхаю: верю ему, как Марии.

Нужна ли безмерная любовь? Уничтожающая все, даже счастье?

Итак, Женя и я, всегда Женя и я, хотя мне выпало появиться на свет четвертью часа раньше.

Мы не близнецы, а двойняшки. Родились вместе, а совершенно не похожи, она в маму, я в отца, — сколько чудес на свете! Может, поэтому, всегда и во всем, сначала — Женя, потом — я. Ну мне, старшей, на роду написано во всем уступать.

Женя, Женечка! Так получилось и во взрослой жизни — ее освещали лучи внимания, сперва родительского, потом окружающих. Бывает, сестры и братья, став взрослыми, не дружат, мы не просто дружили, любили друг друга. Слишком уж многое связывало нас, чтобы дуться друг на друга по каким-нибудь житейским пустякам.

Пятнадцатилетними, ощущая нежное приближение девичества, мы мечтали о необыкновенной любви. Как многое другое, она выпала на долю Жени.

Женечка выскочила в девятнадцать! И когда! В сорок втором. Январь, немцев только отбили от Москвы, лютая стужа, голодуха, а она является поздно ночью. И не одна — за нею чернобровый военный, майор, геройская звездочка. Родители погибли всего месяц назад, от одной бомбы, рыли противотанковые рвы, и мы еще не очухались от горя, плакали вечерами, спрашивали друг дружку, как жить, и вдруг на пороге розовая от мороза Женька — глаза сияют. По праву старшей я хлопотала, как мать, накрывая стол, робея перед героем, мучительно соображая, каким образом вести себя, такая же девчонка, что и Женька, только старше на четверть часа. Мне следовало приструнить Женю, уберечь от необдуманного шага — знакомство длиною в день, и он — Герой, это не только хорошо, но и опасно — избалован славой, а значит, женщинами.

Летчика звали Андрей, он только что выписался из госпиталя, еще прихрамывал, принес с собой спирт, мы праздновали победу под Москвой, и, честно признаться, у меня кружилась голова, когда Женя поманила пальцем от двери. Мы вышли в коридор.

— Сонечка, голубушка, — прошептала разгоряченная Женька, — я выхожу замуж!

— Когда?

— Сейчас, немедленно! И прошу тебя, милая, — ее лицо светилось ликованием, наивностью, чистотой. — Прошу тебя!

— Что ты просишь? — не поняла я.

— Ну пойти, — смущаясь, сказала Женя. — Погуляй, понимаешь!

— Одумайся! — зашептала возмущенно я. — Ты видишь его один день, мыслимо ли, может, у него и семья есть.

— Все равно, все равно, все равно! — смеялась Женя, качая головой. — Ты же веришь в необыкновенную любовь! С первого взгляда!

— Ты пьяна, одумайся! — Я пыталась взять Женю за руку, отвести хотя бы на кухню, уговорить там, в синей предутренней тишине, но она вырвалась, хихикнув, юркнула в дверь, выскочила оттуда с моей шубейкой, кинула ею в меня, воскликнула тихонько:

— Вот увидишь, все будет хорошо, и он любит меня!

Я вышла на мороз, прислонилась к водосточной трубе, разревелась белугой, размазала слезы по лицу и пошла по Москве, Несколько раз меня останавливали патрули — в городе действовал комендантский час, слава богу, что у меня был пропуск — мы с Женькой служили медсестрами в госпитале.

Какая же она, какая, возмущенно судила я. Еще вчера мы не знали, как нам жить без мамы и без отца, и вдруг в такое время — замуж, точно в воду с обрыва.

Я будто споткнулась: может, от отчаяния. Но разве любят от отчаяния? Нет. С Женькой что-то случилось серьезное. Это как стихийное бедствие.

Обиженная сестрой, ее глупой выходкой, эгоизмом и, главное, тем, что такое важное решение она приняла без меня, я вернулась лишь к вечеру, после работы, выяснив в госпитале, что сестра срочно получила отгул.

Меня встретили как царицу — поцелуями, лаской, вниманием.

— Вы нас извините, — взял слово Андрей, добродушно, открыто улыбаясь, — но я ведь завтра возвращаюсь в часть.

Ну вот! Меня просто перевернуло. И я пошла на абордаж.

— Вы женаты?

— Нет! — Андрей смеялся до слез, а я сгорала от стыда, уговаривая себя: между прочим, это еще ничего не значит.

Андрей подсел ко мне ближе, взял за руку, посерьезнел сразу и произнес:

— Соня, вы старшая сестра и должны решить нашу судьбу, я безумно люблю Женю!

Я повернулась к летчику, разглядывала его глаза, пыталась выискать хоть льдинку лжи, но он был строг и серьезен.

— Чем поклясться? — проговорил Андрей задумчиво. — Хорошо. Памятью погибшей матери. Верите?

Что я могла ответить? Кивнула.

Женя и Андрей зарегистрировались в тот же день, и он уехал.

Андрей воевал под Москвой, пользовался геройскими привилегиями, порой появлялся в нашей коммуналке. Есть выражение — носит жену на руках. Андрей носил Женю на руках в буквальном смысле слова до самых последних дней. Больше я не встречала такого в жизни, даже не слыхала — они не сказали друг другу резкого слова.

В октябре родился мальчик. Узнав, что жена в больнице, Андрей вырвался в Москву и забрался по водосточной трубе на второй этаж роддома, прошел по карнизу к палате, где лежала Женя, и кинул ей, сильно испугав, букет кленовых листьев. Я стояла внизу, ахала и охала, а когда в окне появилась Женька, которой еще ни в коем случае нельзя было вставать, заплакала. От страха за сестру, за Андрея, от радости за них.

Андрей повел меня из роддома домой, вытащил бутылку шампанского, сказал серьезно:

— Сонечка, а теперь — за твое счастье!

За твое! Знал бы он, чем обернется мое счастье, хороший, добрый, верный Андрей, человек, рожденный для необыкновенной любви.

Я не раз потом думала: он вышел из сказки, на минуточку выбежал в жизнь, разбился о нее и исчез, совсем не готовый быть здесь, среди обыкновенных людей, сказочный герой, живущий по идеальным меркам.