Дверь открыла Ольга. Она явно волновалась: принимавшие у Гольдберга шляпу и шарф руки подрагивали, на лице блуждала улыбка. По­спешившая с кухни Станислава Феоктистовна радостно всплеснула руками:

– А вот и наш доктор! Добрый день! Мы уж вас заждались. Думаю, сначала надо выпить чайку с морозца, а потом и за работу.

Гольдберг перехватил взгляд Ольги – в нем читалось нетерпение.

– Да нет, милейшая Станислава Феоктистовна, думаю, лучше сначала мы с Олей поработаем.

– В таком случае не стану мешать, – согласилась хозяйка, пропуская Михаила Иосифовича и девушку в гостиную. Прикрывая за ними дверь, старушка заметила, что в руках доктор держит скатанные в трубочку белые листы.

Спустя три часа на кухне, где Станислава Феоктистовна, стараясь не шуметь, стряпала свои знаменитые пирожки, появился Гольдберг. Вид у него был до крайности усталый, но глаза сияли победным блеском.

– Ну что? – забыв об обычной сдержанности, бросилась к Гольдбергу старая дама.

– Кажется, я заслужил и ваш изумительный чай, и ваши бесподобные пирожки.

– Все вспомнила?

– Ну я же не Господь Бог! – немного обиделся Гольдберг. – Не все, конечно, не все! Но дело сдвинулось…

– А что она сейчас делает? – рванулась было из кухни Станислава Феоктистовна. Но Гольд­берг ее удержал:

– Оставьте ее одну. Ей это нужно… Она фотографии рассматривает.

– Какие фотографии? Чьи?

– Того самого человека, по которому она плака­ла, когда смотрела передачу про тюрьму.

– Значит, я была права: он в тюрьме…

– Вы не просто правы, милейшая Станислава Феоктистовна, вы гений. Если бы вы не заметили ее реакции и не рассказали о ней Геннадию – у меня бы ничего не получилось.

– А можно, я тихонечко подойду к двери и – не открывая! – послушаю, как она там? На сердце неспокойно.

– Ну хорошо, – сдался Гольдберг.

Через минуту старушка влетела на кухню, как вихрь:

– Она там разговаривает!

– Да? – не удивился Гольдберг. – Ну, пусть поговорит…

– Вы что, не понимаете: она одна в комнате и разговаривает. Значит, у нее галлюцинации!

– Ничего подобного. Все нормально.

Попив чаю с пирожками, Гольдберг принял из рук хозяйки поднос с полдником для своей пациентки и скрылся за дверью в гостиную. А вышел оттуда, когда напольные часы в коридоре показывали четверть девятого.

– На сегодня достаточно, – устало проговорил Гольдберг, натягивая пальто. – Вы с ней посидите немного, поговорите, но недолго – она тоже очень устала. Завтра я опять приеду. Возможно, прихвачу с собой доктора Федулова – если вы, конечно, не возражаете.

– Да бог с вами! – всплеснула руками Станислава Феоктистовна. – Конечно, приезжайте. Кстати, Геннадий тоже завтра свободен – обещал, как утром дежурство сдаст – сразу к нам.

Вопреки рекомендации доктора, Станислава Феоктистовна и Оля проговорили до двух часов ночи. Им было что сказать друг другу: старой женщине, пережившей смерть самых близких людей, всех своих сверстников и сверстниц, и совсем еще девчонке, которой уже в начале жизни довелось потерять даже память о своих близких.

Апрель в том году выдался холодным. На календаре десятое число, а в недоступных солнцу местах еще остались пласты лежалого снега, дамы не спешат расстаться с шубами, мужчины – с зимней резиной: того и гляди, с серого, затянутого тучами неба пойдет снег или холодный дождь, а вслед за ним ударит морозец – и куда ты тогда в летней «обувке» выедешь?

С того самого дня, когда Михаил Иосифович Гольдберг применил к пациентке Уфимцевой шоковую терапию, прошло меньше четырех месяцев, но событий они вместили столько, что хватило бы на пятилетку. Их-то сейчас – уже по которому кругу – и обсуждала компания, со­бравшаяся за столом у хлебосольной Станиславы Феоктистовны. Повод для нынешнего «народного вече» был особый – хозяйка праздновала свое стопятилетие. Уже отзвучали тосты и за здоровье именинницы, и за хороших людей, которых на этом свете несомненно больше, чем плохих, и даже за случай с Олей, который, конечно же, очень печальный, но, «не будь его, мы бы все не познакомились».

– Ну, ребятки, а теперь давайте выпьем за справедливость! – поднял бокал с красным вином Гольдберг. – В отношении некоторых – я имею в виду Дегтярева и Чухаева – она восторжествовала, в отношении других – пока нет, но лиха беда начало…

– А я все-таки не понимаю, как Ненашеву удалось выкрутиться? – Бурмистров вопросительно посмотрел на майора. – Чухаев-то ведь, насколько я знаю, шефа на допросах не щадит. Зачинщиком и вдохновителем операции выставляет, а себя – только исполнителем, который не посмел ослушаться начальника.

– Следствие не закончено, Ненашеву расслабляться рано, – заметил Таврин. – Из свидетелей, в которых он сейчас ходит, в соучаст­ники переквалифицироваться – две минуты. Но… Векселя-то подлинные у Чухаева нашли, когда обыск делали. Юрист утверждает, что не знает, откуда они взялись, говорит: наверное, Ненашев подкинул, ну и всякое такое… А Аркадий Сергеевич с тремя своими адвокатами оскорбление от такого навета разыгрывает. Мне ребята из УВД «стукнули», какие он там спектакли закатывал! Когда рассказывал о своих переживаниях из-за предательства друга, чуть не плакал. А уж как корил себя, что поверил неопровержимым фактам, а не самому Дегтяреву! Чухаева как только не обзывал… Кстати, Ненашев-то агентство, как оказалось, уже несколько месяцев назад продал, а о доме буквально на днях стало известно, когда из Регистрационной палаты документы пришли.

– У них с новым хозяином агентства договоренность была, мы вообще ничего не знали, как говорится, ни ухом, ни рылом, – кивнул Обухов. – Хорошие деньги, между прочим, взял. Хочет на них глянцевый журнал издавать. Русс­кий вариант то ли английского, то ли американского. Корпункты в Лондоне и Лос-Анджелесе открывает, а сам – на ПМЖ в Велико­британию.

– Значит, все-таки опасается, что и его могут за решетку пристроить… – предположил Бурмистров.

– Наверное, – пожал плечами Таврин. – Только вряд ли ему удастся, как некоторым, статус политического беженца получить. Калибр не тот.

– Кость, а ты в агентство вернуться не хочешь? – полюбопытствовал Бурмистров.

– Не-а. Меня, вообще-то, новый хозяин уговаривал. Неплохой, между прочим, мужик. И в рекламе сечет, и с людьми нормальные отношения наладил. Мне Алик чуть не каждый вечер звонит – отчитывается, совета просит. Его пару дней назад из и. о. в полноценные начальники отдела перевели. А что касается меня… Вы даже не представляете, как я рад, что наконец своим делом занимаюсь. Вовка – это однокурсник мой, я у него сейчас вторым режиссером на картине – порекомендовал меня нескольким продюсерам. Если этот фильм нормально отработаю – может, к осени и под собственный проект деньги найду. Сценарий у меня уже есть… А вы, Михаил Иосифович, как на новом месте?

– Нормально. Профессор Федулов, которого большинство из вас имеют удовольствие знать, загрузил вашего покорного слугу по полной программе. В своей клинике отдал самых трудных больных, а в медакадемии – и лекции поставил читать, и семинары по психологии вести. В общем, тружусь в поте лица и мозгов.

– И это вам на пользу! – весело заявила Ольга. – Вы даже помолодели, честное слово!

– Спасибо, Оленька, за комплимент, – польщенно улыбнулся Михаил Иосифович и тут же по-мальчишески похвастался: – А меня ведь еще и в Сербского, и в Ганнушкина приглашали. Консультировать тамошних пациентов, у которых клиническая картина – один в один с Оленькиной. Сейчас в Москве четверо таких больных, и во всех четырех случаях уже есть серьезные результаты. Сейчас по моей просьбе руковод­ство Ганнушкина ведет переговоры с главврачами нескольких психиатрических больниц на периферии о переводе их пациентов с необычными формами амнезии сюда, в Москву. Я буду их наблюдать и лечить.

– А потом, глядишь, и докторскую напишете, – подытожил Бурмистров.