— Бельгийцы же едят.

Он заглотнул мякоть. Сжав зубы, раздробил следующую ракушку. Вскоре на высохшем камне образовалась кучка желтовато-белого сырого мяса. Он двигал челюстями и, отвернувшись, смотрел на горизонт. Заплывший правый глаз чуть подергивался. Он съел все и, когда, пошарив рукой вокруг, убедился, что кучка иссякла, спустился с утеса и набрал еще мидий. Каждую из них он вскрывал резким, направленным вниз ударом ножа. Покончив с мидиями, он оторвал от скалы несколько красных леденцов и запихнул их в рот. И уже не различая, где красное, где зеленое, взял пучок зеленых водорослей и сжевал их, как лист салата. Вернувшись к запруде с пресной водой, он протиснулся в щель и какое-то время лежал, глядя вниз, на скользящие блики отраженного света. Смочил губы, так что завитки красного ила едва шевельнулись, и снова лег. Выбравшись из впадины, вскарабкался на вершину скалы и оглядел водную даль до самого горизонта. Со всех сторон тянулась ровная, четкая линия. Он сел.

Документы и книжечка еще не просохли, но он поднял ее и раскрыл. Внутри, под обложкой, прикрытая прозрачной пластинкой, проступала фотография. Вглядываясь сквозь пластик, он сумел различить туманное изображение. Голова с тщательно уложенными волосами, волевое, улыбающееся лицо, белый, шелковый шарф вокруг шеи. Но детали ушли навсегда. Молодой человек, улыбающийся ему едва заметно сквозь туман и коричневые пятна, был таким же далеким, как прабабушки и прадедушки на парадных фотографиях, живущие в своем призрачном, коричневом мире.

Пусть так: он упорно продолжал смотреть, выискивая подробности, которые скорее помнил, чем видел. Угадывая под улыбкой молодого человека гладкую кожу, он дотронулся до своей заросшей щеки, пригладил нечесаные волосы, осторожно ощупал угол больного глаза. Напротив фотокарточки в прорези виднелась надпись, совсем смазанная и размытая: прочесть ее было невозможно. Он положил книжку обратно и нащупал висящий на шее коричневый диск. Потянул за него, насколько позволял шнурок, поднял — и диск оказался почти у самого левого глаза. Он отодвинулся, отведя диск подальше от лица.

КРИСТОФЕР

ХЭДЛИ

МАРТИН

л-т, ВМСА, РВМС[1]

Он читал эту надпись снова и снова, буква за буквой. Сначала глазами, потом шевеля губами. Уронив диск, он взглянул на покрытые шрамами ноги с белым налетом соли, на живот и волосатый треугольник пониже.

И сказал вслух хриплым голосом, в котором звучало некоторое изумление:

— Кристофер Хэдли Мартин. Мартин. Крис. Я тот, кем всегда и был!

И вдруг ему показалось — он освободился от странной изолированности внутри шара-головы и по-прежнему нормально владеет всем своим телом. Он снова живет, выбрался за пределы собственных глаз, вышел наружу. Сверху на него лился солнечный свет, искрилось море. Твердая скала, покрытая напластованиями гуано и моллюсками, хранящая запас питьевой воды, обрела черты реально существующего предмета. Она была расположена на пересечении двух линий в море, имеющем конец и начало, а за горизонтом проходили настоящие корабли. Он быстро поднялся на ноги и побрел вокруг скалы, переворачивая разбросанную на солнце одежду. Понюхал трусы, рассмеялся. Вернулся к документам, поворошил их. Поднял монеты, немного побренчал ими в руке и уже совсем собрался было швырнуть их в море. Но заколебался:

— Бросить, что ли, монетку судьбе. Нет, пожалуй, это ни к чему. Дурацкие игры.

Он посмотрел на спокойное море:

— Я из себя героя не строю. Но у меня есть здоровье, образование, разум. Как-нибудь с тобой справлюсь.

Море промолчало. Он ухмыльнулся глуповатой улыбкой:

— Именно так, подтверждаю: я непременно выживу. Ну да, конечно, я разговариваю сам с собой.

Он окинул взглядом скалу:

— Первым делом необходимо обозреть владения.

Скала уменьшилась в размерах — от острова до обозримого объекта. В лучах солнца, когда холод больше не мешал, ее можно было полностью объять не только зрением, но и разумом. Прежде всего он заметил, что впадины представляют собой истончившиеся края вертикальных пластов, а стенками между ними служат более прочные слои, которые изнашиваются не так быстро. Расселины образовались, когда на большой глубине прослойка из тины и ила продавилась, сжимаясь под тяжестью, пока смесь грязи и тины не нагрелась и частично расплавилась. Какой-то спазм в верхних слоях, непостижимое искривление, колики в чреве Земли разрушили пласт на глубине, и этот истонченный край вознесся вертикально вверх, вспарывая ил и глину, прорезаясь, как зуб, прорывающий мякоть десны. Затем износились менее спрессованные слои, превратившись во впадины с зазубренными краями, похожими на разрезанные страницы книги. Стенки тоже кое-где разрушились и повсеместно претерпели изменения из-за неровностей поверхности. Некоторые из них обломились, и разбросанные как попало куски лежали на дне впадины. Скала начиная с вершины клонилась вниз, расселина за расселиной, с запада на восток.

На обрывистых краях со стороны отвесных утесов напластования были не видны: их подточила вода и разъели до дыр организмы — растительные и животные, — в огромных количествах облепившие стены. В этом месте вершину устилала затвердевшая белая масса, покрытая зловонной водой, ниже — там, где синели разбросанные ракушки от разбитых мидий, — поверхность скалы была или чистой, или же усеяна морскими уточками и обвита водорослями. Дальше шел просвет, в котором виднелась полоса мелководья, затем еще одна скала меньших размеров, за ней еще одна и еще одна, вытянувшиеся в слегка изогнутую линию. Отмель обрывалась ямой, а там уже море круто уходило вверх к небу.

Он сосредоточенно глядел на гряду скал и поймал себя на том, что видит в них не скалы, а зубы. Ему представлялось, будто они один за другим возникают из челюсти. На самом деле все было не так: они опускались — точнее, сглаживались в бесконечном, медленном движении. Старые зубы, совсем стертые. Они притупились, прожив во Вселенной целую вечность, уменьшаясь в размерах, по мере того как перетирали пищу, которую поглощают скалы.

Он в раздражении помотал головой, задохнувшись от внезапной боли в шее.

— Это очень медленный процесс и не имеет отношения к…

Он осекся. Взглянул вверх, в небо, посмотрел через плечо. Раздельно повторил слова с той же интонацией и громкостью:

— Это очень медленный процесс…

Вылетающие изо рта звуки казались какими-то странными. Он не принимал в расчет хрипоту, которая возникает, когда человек поправляется после простуды или надрывается от крика. Это как раз было объяснимо.

И он громко пропел:

— Alouette, gentille Alouette…[2]

Прижав правой рукой ноздрю, он попытался прочистить нос, раздувая щеки от напряжения. Но щелчка в ушах не последовало. Болели и слезились глаза. Он нагнулся, уперся руками в исцарапанные колени, потряс головой. Крутил ею изо всех сил, не обращая внимания на боль в шее, в надежде ощутить слабые колебания — знак того, что в уши попала вода.

Выпрямился и, обращаясь к окружающей его амфитеатром воде, спел гамму:

— Ля-ля, ля, ля, ля, ля, ля-ля!

Звук замер во рту.

Встав в позу, продекламировал:

Дрогнув, голос умолк. Он опустил руку, повернул запястье, держа ладонь на расстоянии фута ото рта.

— Проверяй. Проверяй. Я принимаю тебя, сила…

Сомкнув губы, медленно опустил руку. Синий, как в ледяной эскимосской яранге, свод над скалой отодвинулся на значительное расстояние, а окружающий его видимый мир резко изменился, увеличившись в размерах. Вода вокруг крошечной скалы посреди Атлантики подернулась зыбью. Кожа на лице натянулась от напряжения. Он шагнул между разбросанными бумагами.

— О Бог мой!