— Найди ножницы и подстриги мне волосы и бороду, — а потом обреченно вздохнул и добавил: — И приготовь ванну.

Как и предполагал Сьенфуэгос, едва корабль губернатора обогнул мыс Сан-Мигель на западной оконечности Эспаньолы, как его подхватило коварное течение, а прямо в лицо ударил встречный ветер, так что пришлось продвигаться к столице немыслимыми зигзагами. Корабль еле полз; за то, что он вообще двигался, следовало благодарить отчасти тяжелый грот с хитрой оснасткой, отчасти — осмотрительного капитана, не желавшего упускать из виду берег, чтобы не затеряться посреди неизведанных просторов Карибского моря.

Время близилось к полудню, легкий бриз стих, паруса вяло обвисли, подобно старому театральному занавесу. Повисшая над островом влажная жара заставила губернатор проклясть тот день и час, когда он решился на столь обременительное путешествие.

Сидя в тени рубки, обливаясь потом и мучаясь тошнотой и головокружением, которыми часто страдают люди, непривычные к морской качке, брат Николас Овандо пережидал полуденный зной, любуясь далекими кряжами Страны гор и отчаянно завидуя матросам, невозмутимо развалившимся на палубе или спокойно поедающим в уголке чечевицу.

В такие минуты он брезгливо отворачивался, стараясь подавить желудочные спазмы, и переводил взгляд на сидящую у фок-мачты горделивую женщину, чьи черные, полные ненависти глаза прожигали его насквозь всякий раз, как он встречался с ней взглядом.

Да, она была здесь, его пленница и заложница, и ее пленение положило конец любым поползновениям к бунту в колониях; однако, несмотря на быструю и легкую победу, губернатор Эспаньолы не испытывал удовлетворения, поскольку в глубине души он знал, что подобный подвиг недостоин кавалера ордена Алькантары и не добавит ему славы.

Как ни крути, это было позорным и грязным предательством, и оправдываться он мог лишь тем, что якобы вынужден был его совершить, чтобы избежать страшного кровопролития.

— Либо так, либо — война, — без долгих раздумий заявил по этому поводу его военный советник, прекрасно понимавший, что лобовая атака на королевство Харагуа, сплошь покрытое непроходимой сельвой, заведомо обречена на провал. — Переворот всегда предпочтительнее, чем сражение в джунглях.

Овандо с трудом согласился, что вероломный захват женщины во время праздника в их честь, обманув доверие и поправ все законы гостеприимства, можно назвать просто «переворотом». На протяжении долгих часов этого отвратительного плавания он бесконечно задавался вопросом, что скажут потомки о событиях, случившихся в маленьком королевстве «голых дикарей»?

— «Историю пишут победители», — не уставал повторять его старый профессор в Саламанке. — Иными словами, единственное, что имеет значение — это победа.

Как бы то ни было, ни наглая «принцесса», ни ее неграмотные подданные при всем желании не смогли бы написать эту историю — как, впрочем, не станут этого делать и европейские летописцы, ведь никого в Европе не интересовало, что происходит в каком-то забытом Богом углу Нового света.

Таким образом, эта некрасивая история скоро будет забыта и, скорее всего, даже не выйдет за пределы острова, однако брат Николас де Овандо прекрасно знал, что даже если ни одна живая душа не узнает о ней, сам он до конца жизни будет обречен нести тяжкий груз вины.

Рано или поздно их величества сместят его с поста губернатора колонии, и тогда ему придется вернуться в свой старый фамильный особняк неподалеку от Ольмедо, где он вынужден будет провести остаток жизни, предаваясь воспоминаниям о тех временах, когда от его решений зависели судьбы множества людей.

Многие из этих людей утонули, потому что он не нашел в себе сил признать, что ничего не знает о необоримой ярости здешних морей и ветров.

Часто он просыпался посреди ночи, одолеваемый кошмарами, в которых хор надрывных голосов требовал отчета за эту страшную ошибку, и наутро он задавался вопросом, простится ли ему когда-нибудь этот грех или он так и унесет его с собой в могилу, какую бы суровую епитимью ни наложил на себя.

Он больше не ел мяса, бичевал себя дважды в неделю и каждое утро читал «Богородице, дево» за каждую жертву той ужасной катастрофы.

А теперь он готовится совершить еще более недостойное деяние, которое потом придется отмаливать с еще большим усердием.

Он вновь посмотрел на стройную фигуру дикарки; его уже давно не интересовали женщины, однако губернатор вынужден был признать, что это агрессивное создание произвело на него впечатление; пусть не как объект похоти — подобные вещи его давно уже не тревожили — но как существо совершенно иного плана. Все время, что он провел рядом с ней, ему казалось, будто он попал в иной мир или оказался на другой планете.

С тех самых пор, как Овандо пересек океан и приступил к обязанностям губернатора, он привык считать «дикарей» низшими существами, застрявшими на полпути между людьми и животными и неспособными усвоить простейших понятий.

Но за два дня в гостях у Анакаоны, где его чествовали как посла далекой, пусть и дружественной державы, брат Николас пришел к выводу, что по уму, изяществу и остроумию Золотой Цветок значительно превосходит любую европейскую женщину и даже большинство мужчин.

А если к этому добавить еще и ее притягательную красоту и постоянную готовность к любовным приключениям, то можно ли удивляться, что в ее присутствии мужчины теряли голову?

Он приказал привести к нему пленницу.

— Сожалею о случившемся, — заявил он, едва Анакаона предстала перед ним. — Но есть вещи, которые я как правитель обязан сделать, пусть даже они мне глубоко противны как человеку.

— Это означает лишь то, что вы не являетесь истинным правителем, — ответила она с удивительным для полуголой, закованной в цепи женщины спокойствием.

— Это еще почему? — удивился он.

— Потому что тот, кто рожден истинным правителем, умеет сочетать и то, и другое. Лишь в том случае, если поступки отвечают принципам, вы имеете право указывать другим, как поступать.

— И кто же научил вас подобным вещам?

— Мой отец усвоил их еще в колыбели, а я впитала их с молоком матери. Он был королем, а я — королевой.

— Королевой дикарей?

— Мы, араваки, называем дикарями тех, кто убивает других людей без крайней на то необходимости. Например, карибов, которые питаются мясом своих жертв, или испанцев, убивающих, чтобы отнять у других свободу или золото.

— Значит, по-вашему, ходить голыми и блудить со всеми подряд свойственно цивилизованным людям?

— Уж лучше ходить голыми, чем кутаться в такую жару в шерстяные одежды, и лучше предаваться любви, чем заниматься рукоблудием, как делают люди вашей расы. Вы настолько лицемерны, что готовы предаваться самым извращенным порокам, лишь бы соблюсти при этом внешние приличия, вы не желаете сделать счастливыми себя и других лишь из страха, что вас кто-то за это осудит. Несчастные люди!

— Что может знать дикарка о нашей вере и о том, что Святая Матерь Церковь обязывает нас хранить телесную чистоту? — угрюмо бросил губернатор.

— Телесную чистоту? — изумилась принцесса. — О какой чистоте вы говорите? Или вы называете телесной чистотой вашу привычку не мыться годами и носить грязную, засаленную одежду, пока она не сгниет от грязи и не свалится? Хороша телесная чистота, от которых все встречные шарахаются прочь, чтобы не потерять сознание от невыносимой вони! Хотя, если вы таким путем решили бороться с похотью, то лучшего способа даже придумать нельзя.

— Ну, насколько мне известно, эта невыносимая, как вы сказали, вонь отнюдь не помешала вам переспать чуть ли не со всеми кастильскими кабальеро.

— Мой долг — избавить их от страданий и нищеты; что же касается иных случаев, вроде дона Бартоломео Колумба, то я никогда не скрывала, что мои отношения с ним были делом государственной важности, а вовсе не удовольствием, и я без колебаний принесла эту жертву.