— Вашингтон, Адамс, Джефферсон, Мэдисон...

Краем глаза заметил, как Майвор осторожно спускается по лесенке с миской в руках. Он знал, как она относится к демонстрации его талантов, но остановиться уже не мог.

— Монро, Адамс, Джексон, ван Бурен, Гаррисон...

Майвор не успела поставить миску на стол, как Изабелла жадно схватила сразу две штуки и начала лихорадочно жевать. Майвор улыбнулась и кивнула Изабелле — инстинкт хозяйки. Всегда приятно, когда люди уплетают твою стряпню.

— Тайлер, Полк, Тейлор...

Стефан вздохнул. Ему не давала покоя эта чертова селедка. Наверняка три сотни банок. Загромоздят все проходы на складе, и куда их девать? Если бы только можно было сделать один-единственный звонок... а почему это невозможно? Конечно, где-нибудь в Норрланде, в самой глуши, далеко от моря, наверняка можно найти зоны, где нет покрытия... но это же не Норрланд! Настолько не Норрланд, насколько можно представить...

— Филмор, Пирс, Бьюкенен, Линкольн...

Дональд произносил фамилии, не сводя глаз с Леннарта и Улофа. Выхваченные прожектором взгляда Дональда, они словно замерли в ожидании следующего кадра. В этом перечислении длинного ряда давно отгремевших имен им виделось что-то агрессивное, даже пугающее. Им бы хотелось взять друг друга за руки, но, не сговариваясь, решили, что лучше этого не делать.

— Джонсон, Грант, Хейс, Гарфилд, Артур...

Карина перехватила взгляд Стефана в сторону входа и поняла: он думает о том же, что и она. Эмиль. Он уже полчаса с этой девчонкой. Больше всего ей хотелось выйти, взять Эмиля за руку и увести с собой, но она знала, что делать это не следует. Мальчику трудно сходиться с детьми, мешают робость и застенчивость. Что из этого следует? Из этого следует, что надо радоваться: Эмиль играет с девочкой. Она сделала некоторое усилие, чтобы заставить себя радоваться.

— Кливленд, Гаррисон, опять Кливленд...

Каждый раз, когда ему приходится демонстрировать свои способности, Дональд делает это с удовольствием. У каждого имени есть лицо, каждое имя — период в американской истории. Он никакой не эксперт, но эти имена, собранные в единый список,— это и есть Америка. Возможности. Люди находят в себе силы подняться над обделившей их при рождении судьбой, сами куют свое счастье, сбрасывают оковы прошлого и обретают то, к чему только и стоит стремиться. Обретают свободу. Эти имена... не столько список давно умерших людей, сколько молитва, бесконечно повторяющаяся литания.

— Мак-Кинли, Рузвельт, Тафт...

Изабелла приступила к четвертой булочке. Ей бы ничего не стоило расправиться со всей миской, а потом, как хищный ящер, скрыться в темном углу и замереть, переваривая жизненно необходимые калории. Болезнь помогает поддерживать форму, но платить приходится дорого.

— Вильсон, Гардинг... подождите... Вильсон, Гардинг...

Карина настолько упорно заставляла себя радоваться, что Эмиль нашел себе подружку, что не заметила, как он сам проскользнул в палатку, бросился к ней и, вздрагивая, спрятал лицо у нее на груди.

— Что с тобой, любимый мальчик?

Эмиль замотал головой и потерся лбом о ее ключицу.

— Вильсон, Гардинг... потом второй Рузвельт... а кто же между ними?

Карина подняла глаза. У входа, облокотившись на стойку каркаса, стояла Молли. Пожала плечами, покачала головой и невинно улыбнулась, словно хотела сказать «я-то тут при чем».

— Помогите же кто-нибудь... — растерянно сказал Дональд. — Вильсон, Гардинг и потом...

Наступило молчание, прерванное автомобильным сигналом.

Все вскочили с мест, и сразу стало понятно, почему не клеился разговор: они только и ждали этого гудка, просто инстинктивно не хотели в этом признаться. Что-то узнать.

Чуть не отталкивая друг друга, бросились к выходу. Молли уже ускакала. Только Дональд остался на своем месте. Уставился в пространство и шевелил губами, еле слышно повторяя:

— Один пропал. Одного не хватает.

***

Голод удалось кое-как утолить. Она прихватила последнюю булочку и с облегчением покинула палатку — вульгарнее обстановки в жизни не видела.

Как люди могут быть настолько лишенными вкуса?

Изабелла выросла в семье, где оба родителя были истинными эстетами, поэтому любое проявление дурновкусия вызывало у нее самый настоящий приступ тошноты, вплоть до рвоты. В их доме каждый предмет был тщательно отобран и помещен на долго обсуждаемое место. Ее комната напоминала скорее монашескую келью, чем девчачью спальню с мускулистыми красавцами на плакатах. Никаких селфи, никаких карточек футболистов, никаких замусоленных мишек.

Неделя в кемпинге стала для нее серьезным испытанием. Изабелла сама не знала, что она ожидала, но безвкусица в малейших деталях была просто оглушительной, а люди... возможно, они просто не показывали виду, старались приспособиться к этой безвкусице. Но, скорее всего, просто не замечали. Она возненавидела кемпер и возненавидела Петера — какого лешего он уговорил ее ввязаться в эту поездку? Какие-то у него детские воспоминания, как они с мамой жили в кемпинге,— мама, кемпинг, тяжелое детство... бла-бла... Изабелла возненавидела заодно и его тяжелое детство. Воспоминания об этом чертовом «тяжелом детстве» приводили ее в ярость.

Какого черта вообще вспоминать детство? Свое собственное она вычеркнула из памяти. Не думала, не обсуждала, не вызывала воспоминаний. И никогда не использовала детские комплексы, чтобы настоять на своем. Для этого есть другие средства.

На выходе она украдкой посмотрела на Дональда. Сидит с отвисшей челюстью. Даже с места не сдвинулся. «Не затрудняйте свою хорошенькую головку дурацкими вопросами». Наверное, и у старого идиота было тяжелое детство... Наверное, он окуклил свое невыносимое детство, поместил где-то в солнечном сплетении и теперь мучается от болей, причиняемых инородным телом в животе. Хрен с ним.

Изабелла, стараясь не суетиться, пошла к машине, но внезапно остановилась.

Петера окружили люди — население необитаемого газона. Но в нем самом что-то изменилось. Что? Она попыталась определить, но ничего не вышло. Что-то изменилось... будто свет падает на него под другим углом, чем на остальных.

***

Первое, что спросил Петер:

— Вы разжигали гриль?

Все посмотрели друг на друга. Все прекрасно знали, что к грилю никто не притрагивался, но такие вещи всегда требуют дополнительного подтверждения. Обменялись безмолвными вопросами: «Ты жарил что-то?» — «Я нет, а ты?» — «И я нет. Никому бы в голову не пришло».— «А почему он спрашивает?»

Первым озвучил вертевшийся на языке вопрос Стефан:

— А почему вы спрашиваете?

— Показалось, пахнет дымом. Будто кто-то жарил мясо на гриле.

— О’кей.— Стефан покосился на остальных.— Что вы видели? Что там... что там есть?

— Ничего. То же самое, что и здесь.

Стефан ждет продолжения. Как можно примириться с мыслью, что Петер говорит правду? Что все обстоит именно так, как он представлял,— но загонял эту мысль подальше, в глубины подсознания. Хотя... одного он не может понять: почему Петер выглядит таким возбужденным? Что-то здесь не сходится.

Изабелла сделала шаг вперед.

— Какого черта... ты что, совсем ополоумел? Лепечешь какую-то херню, как чокнутый... Да еще врешь при этом.

Петер уставился в землю и покраснел. Как ребенок, которого мать застала за воровством субботних лакомств. По щекам пошли красные пятна.

Все переглянулись, ничего не понимая.

Наконец он поднял голову.

— Там есть как бы... граница. Когда ее пересекаешь, все... как бы... как бы по-другому.

— Как понять — по-другому? — удивился Стефан.— То же самое, но по-другому?

Петер почесал в затылке.

— И думаю... а может, показалось... мне показалось, я видел человека.

Изабелла сделала судорожное движение, будто хотела его ударить.