Искоса поглядывая на Саакадзе, погруженного в раздумье, Папуна вдруг заговорил о Вардане: кто знает, может, преувеличивает купец и осторожность его от страха?

– Многим рискует Вардан Мудрый, потому осторожен. Но, дорогой Папуна, почему усомнился в Вардане? Какая ему сейчас выгода от Моурави?

– Э, Ростом, хитрец знает: хочешь благополучной переправы через бурную реку, начинай строить мост с того берега. Осторожность его от тяжелого товара.

– Товара?

– Разве не знаете? Свойства товара отражаются на свойствах характера купца. Вардан больше парчой, бархатом, сукном ворочает, потому и мысли у него тяжелые… Вот кто шелком торгует – всегда шуршит чувяками, как влюбленный. А если сладости продает, столько слов сыплет, что сам становится липким… Зато купец, навязывающий лекарства, такой таинственный, что от страха больной спешит или выздороветь, или умереть… Я сразу разгадаю, чем купец торгует.

– Очень хорошо! А который – оружием? – заинтересовался Автандил.

– Непременно решительный. И с таким лицом обнажает шашку, будто сам полководец и вот-вот в бой бросится… только, говорят, в доме два засова на дверях повесил: один от воров, другой от хвостатых. Уверяют, любит оружейников чертово племя, ведь смерти помогают – значит, прибыль аду…

– А который русийские сети всем навязывает?

– Э, Гиви, это не купец, а ловец говорящей рыбы, потому веселый характер имеет. Продаст дураку сеть – хохочет, продаст крючок – за живот держится, чтобы от смеха не лопнуть. А если рукавицы продаст, покупатели в бане от смеха откачивают…

– Лучше, друг Папуна, скажи, разве есть говорящая рыба? Я думал, рыба потому молчит, что воды полон рот… Почему смеетесь? Может, напрасно так думал?

– Напрасно, мой мальчик. Тебе думать вредно, даже таинственный купец от такого не вылечит.

– Пускай петух ему в горло плюнет, – в сердцах проговорил Гиви, – я после слов Папуна при встрече с таким, как от кудиани, открещиваться буду…

– Не забудь рукавицы на такой случай натянуть.

– И вместо бурки в сети закутаться.

Даже за прощальной едой, несмотря на неизменную защиту Хорешани и к неудовольствию Дареджан, «барсы», желая развлечь Георгия, не переставали подшучивать над Гиви.

Русудан и Георгий были молчаливы. Посвященная в предстоящее, Русудан обдумывала защиту в случае нападения на замок:

«Иораму поручу восточные ворота, сама западные стану охранять… Но никто не должен знать о походе Георгия. Всем слугам скажу: неподалеку в лесу учение Арчил проводит, лишь свистнут – прискачет… Из ворот замка никого не выпущу, могут проговориться. Папуна вернется скоро и останется, он притворно спокоен. Пусть около Хорешани будет: она тревожится, ибо Дато совсем перестал дорожить жизнью… А все? Может, потому и побеждают? Да, жизнь любит смелых… Двенадцать дней! О, хоть бы они скорей миновали!.. Нет, продлятся вечность – надоедливые, скучные, как серый камень, как серый дождь. Начнут нашептывать самое злое, сеять сомнения… А вот сегодняшний день пролетел, словно ему под крылья стрелу вонзили… Георгий почти к еде не прикоснулся и вина выпил только первую чашу, за мое здоровье. Мой Автандил весь в трепете, еще не перестал встречать каждую битву, как возлюбленную… Он подобен сосуду, наполненному огнем… Мой Автандил! Мой мальчик! Как дорог ты сердцу моему… Что это со мною? Почему я… Нет, нет, жена Георгия Саакадзе не смеет предаваться печали, не смеет думать о личном…» Русудан поднялась, гордо откинула лечаки.

– Дети мои, перед большим путешествием необходим сон. Мой Автандил, в полночь прикажи коней седлать.

Саакадзе угадал настроение своей неповторимой Русудан, поднялся, преклонил колено и поцеловал подол тяжелого лилового платья. Русудан провела рукой по непокорным волосам Георгия:

– Все будет хорошо! Мои дети, помните о нас – деритесь храбро, но не безрассудно… Берегите друг друга, ибо у Картли все меньше становится защитников.

Темнота наступила сразу, будто упала опрокинутой чашей. Поспешно зажглись на черном куполе звезды. И вновь такая тишина охватила ахалцихскую землю, словно ничто не предвещало тревоги, словно безмятежный покой покорил мятежных.

Георгий рванул ворот, что-то тяжелое душило его, что-то теснило, пригибало, слепило. И почудилось Георгию, что заблудился он в черной туче… И перед ним как будто внезапно возник острый утес. Георгий заметался, стремясь грудью пробиться к дорогам и тропам. Дикий рык рвался из сдавленного горла.

– Куда? О господи! – Арчил было кинулся за Моурави.

Рванув ворота, Георгий вышел из замка.

Вышел… Разве так ходят? Нет, он, задыхаясь, мчался к лесу! Слишком тесен этот маленький замок… И, перегоняя его шаги, летели гневом взметенные мысли: «Раньше вырвусь на простор, чересчур узок скудный мир Самцхе-Саатабаго… Сначала освобожу Среднюю Картли… потом…» Обуреваемый яростью, мчался Георгий, натыкаясь на стволы, ломая ветви…

Сдвинулся мрак, пошатнулась зеленая стена. Лес ожил, наполнился беспокойным говором зверей, шепотом встревоженных листьев, шуршанием опаленной травы. Тяжело вздохнул развесистый дуб.

Саакадзе резко остановился.

– Кто?! Кто говорит здесь со мною?! Кому близка моя ярость?!

Где-то в кустарнике пискнул зверек, удивленно глянула из норы лисица на проносящуюся между сомкнутыми стволами большую тень.

– Нет, это не каджи! Не житель ада, но и на тучу не похож, ибо шум его шагов подобен грохоту падающей ледяной глыбы.

Тигр шумно вздохнул:

– Это шагающая скала!

– Нет, это не дэви, не житель бездны, но и на кентавра не похож, ибо взмах его руки подобен взмаху крыльев грифона…

Рысь тревожно вскрикнула:

– Это потрясатель громов!

– Тише! Хур… ра… ак… Хура… ак! – хрипло закричал леопард. – Это человек!

И сразу испуганно поднялись крупные и мелкие хищники.

– Человек?! Какие беды несет он нам? Спасайтесь! Или притворитесь уже убитыми!..

– Тише! Тише, звери, не мешайте человеку! Он пришел к нам за помощью.

Все больше распаляясь, ломая сучья, мчался сквозь гущу леса Георгий.

– Ты, темная ночь, покровительница отчаянных, ответь мне… Нет! Нет, я больше не Моурави, и не великий, – ответь Георгию Саакадзе, который даже после смерти им останется… Ответь и ты, дремучий лес, разве не к вам прибег я в час страшного сомнения? Разве не вас вопрошаю? Или пламя сердца моего не обжигает вас? Или вечный покой опутал вас? Нет, неизменно бодрствующий не может уснуть.

– Тише! – зарычал барс. – Не мешайте подслушивать замыслы носящего мое имя!

– Я вопрошаю вас, древние старцы: разве не к вам прибегает народ, спасаясь от озверелого поработителя? Или не за вашими стволами воины выслеживают врага? Или не вы укрываете бегущих из княжеских замков! Или не в затаенных ваших ветвях веками куется свободная дума о счастье, о радостном смехе?

– Но радость рождает победы!

– Кто? Кто это сказал? Не ты ли, стройная чинара? Нет, не о войнах сейчас моя дума! Скажите мне, кто я?.. Бедный народ, когда перестанет литься твоя чистая кровь? Говорят, и я много ее трачу… Я?! Скажите, мудрецы, кто я? Почему так щедр на кровь народа? Почему на всем моем пути кровь и слезы? Почему стольким жертвую? Где мой зять, царь Луарсаб? Где сестра моя Тэкле? Где мой сын Паата? Почему в моей груди исступление огня и крови? Я спрашиваю тебя – слышишь, лес, – спрашиваю, кто я? Какой запас страданий таит еще моя судьба? Иль бог не дал мне сердца? Иль я рожден тираном? Почему молчите вы, мудрые старцы?.. Почему?! Что? Что сказал ты, старый граб? Я рожден народом, и воля народа предрешила мой удел?! А ты, нахмуренный дуб, обросший древним мхом, о чем кричишь? Народ повелел быть мне первым обязанным перед родиной? Значит, не осуждаете? Значит, я прав? Тогда не сетуй, лес, не сетуйте, крутизны и вершины, вскормившие мой дух, мою волю… Ни стоны, ни слезы, ни бездыханный труп друга, ни проклятья вдов не затемнят мой путь… Что стоят все страдания наши – была бы Грузия жива! Это ты сказал, строгий бук? Страданья пронесутся, как вихрь над пустыней, – и снова жизнь, снова солнце, а с ним и радость!.. Ты, ты, всегда зеленая пихта, говоришь мне о солнце?..