ГЛАВА ПЯТАЯ

ЧЕТВЕРГ. ПОСЛЕ ДОЖДИЧКА

Утром Василий встал пораньше, когда скоморохи еще спали, и, вооружившись одолженным накануне у Ефросинии ключом, отправился в номер, который до вчерашнего дня занимал отец Нифонт. Правда, детектив не очень-то рассчитывал на успех — хотя бы потому, что все сколько-либо ценные вещи, включая медальон его племянника, были увезены вместе с покойником и теперь хранились в сыскном приказе до той поры, пока объявятся родные и близкие.

Первым делом Дубов полез в платяной шкаф, но там обнаружил только запасную рясу отца Нифонта, которую пристав Силин или просто не заметил, или не счел нужным брать на хранение. Однако же, внимательно осмотрев рясу, детектив не нашел там ничего, что могло бы его заинтересовать. Тогда он открыл дверцу прикроватной тумбочки — и оттуда выпал наполовину исписанный листок. С трудом разобрав первые строки, Василий понял, что это — письмо отца Нифонта к его земляку, некоему Ивану Сидорычу: «Многоуважаемый и почтеннейший Иван Сидорыч! Я должен был бы обратить это письмо к своей сестре, но у меня не хватает духа написать ей то, что я должен сообщить. Если письмо придет раньше, чем я возвращусь в Каменку, то прошу тебя — осторожно, исподволь, как ты умеешь, подготовь ее к тому страшному для любой матери сообщению, что ее ждет.

Как ты прекрасно знаешь, любезнейший Иван Сидорыч, я много лет неустанно воспитывал своих прихожан в Божеском духе, и навряд ли кто-либо может упрекнуть меня в отступничестве от христианских заповедей. Но, похоже, я оказался плохим пастырем: племянник мой Евлампий, оказавшись в Новой Мангазее, сием Содоме Кислоярского царства, забыл Божеские наставления и нарушил одну из главнейших заповедей. И Господь его за это жестоко, но справедливо покарал. Это я узнал почти наверняка — и сегодня, должно быть, получу решающее доказательство: ко мне на постоялый двор должен придти один из тех, кто именовал себя друзьями Евлампия. После встречи с ним я продолжу письмо…»

На этих словах рукопись обрывалась. Василий извлек из-за пазухи копию «могильного» свитка и стал внимательно перечитывать: «…Анисиму и Вячеславу за Манфреда — двадцать золотых. Прости, Петрович, но ты слишком много знал. Садовой за (тут следовало примечание Мисаила: „Имя тщательно замазано“) — десять золотых; „имя замазано“ за воеводу — двадцать пять золотых; Анисиму и Вячеславу за „имя замазано“ — пятнадцать золотых; им же за Данилу — двадцать золотых». И последняя строчка — «Анисиму и Вячеславу за попа — семь золотых задатка».

— Все это как-то связано, я непременно должен разобраться! — в возбуждении пробормотал Дубов, но тут за окном отчетливо заслышался цокот копыт. Василий выглянул в окно (комната отца Нифонта выходила на улицу) — прямо перед входом на постоялый двор стояла телега, запряженная тройкой черных рысаков. Колеса телеги слегка поблескивали — Василию даже показалось, что они были обиты позолотой.

С телеги слезли два человека, и Дубов сразу понял, что это те самые «лихие молодцы», с которыми его обещала «сосватать» Ефросиния Гавриловна. Они были одеты в одинаковые тулупы, подбитые кожей, а на ногах у обоих красовались огромные, явно не по размеру, кожаные сапоги.

Прошло пару минут, и их тяжелые шаги прогремели по доске. Василий спрятал бумаги за пазуху и вышел в коридор, чтобы встретить «новых мангазейских», как он про себя окрестил господ из позолоченной телеги.

Когда гости появились в коридоре, Дубов сумел разглядеть их получше: оба среднего роста, с широкими сытыми ряхами и с коротко остриженными волосами, причем одинаково и на голове, и на лице. Только у одного волосы были темными, а у другого — рыжеватыми. На бычьих шеях у обоих болтались одинаковые цепи из дутого золота, с той лишь разницей, что у темноволосого на цепи висел огромный золотой крест, а у его товарища — несколько бубенчиков, также золотых.

— Ну, хозяин, в чем вопрос? — тут же деловито заговорил темноволосый, едва они прошли в комнату. — Выкладывай скорее, время — деньги.

— Нужно проучить одного, — столь же деловито, хотя и несколько неопределенно отвечал Василий.

— Кто таков? — попросил уточнить рыжеволосый.

— Имени не знаю, но в последнее время он часто здесь крутится. Такой из себя… — И Василий весьма толково описал приметы человека, который — теперь детектив уже не сомневался в этом — следил за ним ночью на базаре, а вчера вечером столкнул с доски отца Нифонта.

— А, знаю! — уверенно заявил темноволосый. — Это ж Аниська. То бишь Анисим. Будет сделано.

— А еще у него есть такой приятель, по имени Вячеслав, — осмелел детектив. — Нельзя ли и его тоже того?..

— Знаю и его, — повторил «новый мангазейский». — Сделаем. Деньги гони, хозяин.

Дубов запустил руку себе в карман и извлек оттуда заранее приготовленные десять золотых:

— Надеюсь, хватит?

— Хватит, — мотнул головой рыжеволосый, отчего бубенчики на его цепи жалостно забренчали, и недвусмысленно приставил руку себе к горлу.

— Нет-нет, этого не надо, — пошел Василий на попятный. — Проучите их эдак на шесть, на семь монет. Ну, чтоб неделю из дома не могли выйти.

— Как закажешь, — несколько разочарованно кивнул темноволосый. А его товарищ вынул из кармана замусоленный листок — как чуть позже сообразил Дубов, это был прейскурант предоставляемых услуг.

— Пять монет, — сказал рыжеволосый, поводив по бумажке толстым пальцем, который украшал увесистый перстень с бриллиантом.

— Ну вот и прекрасненько. — Василий протянул пять золотых.

— Когда? — отрывисто справился темноволосый, почесав себя крестом по стриженому затылку.

— Желательно побыстрее, — сказал Дубов. — Лучше бы прямо сегодня.

— Еще одну за срочность, — опять заглянул в «прейскурант» рыжеволосый.

Василий протянул золотой, и гости удалились, громко топоча и скрипя сапожищами.

— Так, одно дело сделано, — детектив удовлетворенно потер руки. — Ба, совсем забыл — мне же пора на завтрак к Миликтрисе Никодимовне! — И Василий, аккуратно заперев комнату отца Нифонта, бросился в свой номер. Ему еще нужно было подобрать в скоморошьем гардеробе наряд, в котором не стыдно было бы показаться на глаза к неизвестному пока работодателю.

* * *

Соловей Петрович стоял посреди дороги и бормотал себе под нос:

— Всех зарежу… Всем кровь пущу… — При этом он вжикал свои кухонные ножи один о другой.

Девица в кожаном армяке сплюнула в придорожную пыль:

— Слушай, Петрович, может, хватит скрипеть?

Петрович посмотрел на нее исподлобья.

— Ты меня лучше не трогай, — тихо проговорил он, — я сейчас на все способен. И ежели кого сей миг не пограблю, то за себя не ручаюсь.

И тут очень удачно (смотря для кого, конечно) из-за поворота вылетела богатая карета, запряженная тройкой черных коней. При виде кареты Петрович воспрянул духом.

— Зарежу! — завопил он — Кровь пущу!.. — И вихляющимся аллюром припустил навстречу экипажу.

То ли от удивления, то ли еще почему, но кучер резко осадил коней.

— Фто там есть такое? — раздался из кареты раздраженный мужской голос с заморским акцентом.

— Здесь есть я! — гордо выкрикнул Петрович, подскакивая к дверце. — Ща буду резать и убивать!

— Их бин спешить, — снова заскрипел господин из кареты. — Кто там мешать?

И дверца кареты открылась. В ней появился странный человек с длинным лицом и прилизанными черными волосами. Шею его опоясывал белый гофрированный воротник, а на груди блистал и переливался массивный золотой кулон, усыпанный драгоценными камнями. Взгляд Петровича уперся в сокровище.

— Сейчас будем грабить, — мечтательно произнес он. — Ну и, конечно же, убивать.

— А насиловать? — подал голос долговязый злодей.

— И насиловать будем… — как эхо, откликнулся Петрович.

— А штаны потом стирать? — ухмыльнулась дама в армяке.

— И штаны… Кто сказал — штаны? — встрепенулся грозный атаман и поднял глаза чуть выше кулона.