Я не могла подобрать нужных слов, я знала, что сейчас Амелия не станет меня слушать, поэтому просто коснулась ее запястья. На этот раз она не отпрянула. Я вспоминала, сколько раз она падала с велосипеда и прибегала домой в слезах; сколько раз я усаживала ее на стол, чтобы выбрать из раны мелкий гравий и дать старт заживлению при помощи поцелуя и полоски пластыря; сколько раз она смотрела, как я накладываю тебе на ногу самодельную шину, и, заламывая руки, просила поцеловать тебя — и всё должно было пройти. И вот сейчас, взяв ее за руку и отвернув рукав, я снова и снова касалась губами белых черточек, похожих на деления мерного стакана. Таким образом я еще раз пыталась сосчитать свои неудачи.

На следующий день в суд пришла Амелия. Я видела, как Шон ведет ее в ту комнату, где мы с ним прятались. Я не знала, выписали ли тебя из больницы, не знала, хорошо это в данной ситуации или нет.

Я знала, что присяжные ждут не дождутся моего появления, — то ли чтобы растоптать, то ли чтобы найти мне оправдание. Гай Букер начал защиту с того, что пригласил на свидетельскую трибуну моих коллег-акушерок. Они должны были поручиться за мою репутацию. Да, я прекрасный врач. Нет, на меня раньше никогда не подавали в суд. Местный журнал даже признал меня «акушером года в штате Нью-Гэмпшир». Врачебная халатность, уверяли они, это нелепое обвинение.

После этого настала моя очередь. Гай задавал мне вопросы уже сорок пять минут: о моем образовании, общественной жизни, семье. Но едва прозвучал первый вопрос насчет Шарлотты, атмосфера тотчас переменилась.

— Истица утверждает, что вы были друзьями, — сказал Гай. — Это правда?

— Мы были лучшими подругами, — уточнила я, и она медленно подняла голову. — Мы знакомы уже девять лет, и даже с мужем познакомила ее я.

— Вы знали, что О’Кифы пытаются завести ребенка?

— Да. Если честно, я хотела этого не меньше, чем они сами. Когда Шарлотта попросила меня стать ее врачом, мы месяцами напролет изучали ее овуляционный цикл и прибегали к самым различным уловкам, чтобы зачатие наконец произошло… Не считая разве что медикаментозного вмешательства. Потому-то новость о ее беременности принесла нам столько радости.

Букер присовокупил к доказательствам какие-то бумаги, после чего протянул их мне.

— Доктор Рис, вы видели эти бумаги раньше?

— Конечно. Это мои личные записи в медицинской карточке Шарлотты О’Киф.

— Вы помните их содержание?

— Плохо. Разумеется, готовясь к суду, я их просматривала, но там не было ничего экстраординарного.

— Что же там написано?

Я прочла:

— Вам это не показалось странным?

— Странным — да, — ответила я. — Но никак не аномальным. Это был новый аппарат, и в остальном плод казался абсолютно нормальным. На восемнадцатой неделе беременности я, исходя из этого УЗИ, ожидала рождения вполне здорового ребенка.

— Вас не обеспокоил тот факт, что внутричерепные снимки были такими четкими?

— Нет. Нас учат находить патологии, а не слишкомнормальные явления.

— А с сонограммой Шарлотты О’Киф всё было нормально?

— На двадцать седьмой неделе я снова делала ей УЗИ и тогда уже встревожилась.

Я посмотрела на Шарлотту, вспоминая тот момент, когда впервые глянула на экран и отказалась поверить своим глазам. Я припомнила и то гнетущее чувство, которое появилось, когда стало понятно, что именно мне придется ей обо всем рассказать.

— На бедренной и большой берцовой кости видны были срастающиеся переломы. Плюс так называемые «рахитические четки».

— И какова была ваша реакция?

— Я посоветовала ей обратиться к другому врачу, к кому-нибудь из отделения матери и ребенка. Эти люди лучше знают, как поступать в случаях с высоким риском срыва.

— То есть вы впервые заподозрили что-то неладное только на повторном УЗИ на двадцать седьмой неделе?

— Да.

— Доктор Рис, вы когда-нибудь раньше ставили диагноз детям своих пациенток на внутриутробной стадии?

— Несколько раз, да.

— Вы когда-нибудь советовали прервать беременность?

— Я предлагала такой вариант некоторым семьям, когда ставила диагноз» не совместимый с жизнью.

Однажды у меня был тридцатидвухнедельный плод с гидроцефалией — жидкости у него в мозгу было столько, что я понимала: он даже родиться вагинально не сможет, не то что выжить. Принять роды можно было только посредством кесарева сечения, но голова у плода была настолько большой, что разрез изуродовал бы женщине матку. Она была еще молода, это ее первая беременность. Я рассказала ей, какие есть варианты. Она выбрала следующий: мы отсосали жидкость из головы, проткнув ее иглой, отчего у плода произошло кровоизлияние в мозг. Он смог родиться вагинально, но умер через несколько минут. Я помню, что в тот день приехала к Шарлотте с бутылкой вина и заявила, что мне нужно срочно выпить после такого-то дня. Я осталась у нее на ночь, а утром она разбудила меня с кружкой горячего кофе и таблетками от головной боли. «Бедная Пайпер, — сказала она, — ты же не можешь всех спасти».

Через два года эта же пара вернулась ко мне, когда женщина забеременела во второй раз. Теперь, слава Богу, у них родился абсолютно здоровый ребенок.

— Почему вы не посоветовали О’Кифам аборт? — спросил Гай Букер напрямую.

— Не было достаточных оснований полагать, что ребенок родится инвалидом. И кроме того, я уже знала, что Шарлотта откажется.

— Почему же?

Я посмотрела на нее и мысленно попросила у нее прощения.

— По той же причине, по которой она не согласилась на амниоцентез, когда мы заподозрили синдром Дауна, — ответила я. — Она сказала, что родит этого ребенка, каким бы он ни был.

Очень сложно было сидеть и слушать, как Пайпер излагает хронику нашей дружбы. Думаю, ей пришлось не легче, когда у свидетельской трибуны стояла я.

— Вы поддерживали близкие отношения с истицей после родов? — спросил Гай Букер.

— Да. Мы виделись примерно раз-два в неделю и говорили по телефону каждый день. Наши дети играли вместе.

— А чем вы обычно вместе занимались?

Боже мой, а правда? Да какая разница! Пайпер была из тех друзей, с которыми не надо, тужась, заполнять паузы пустыми разговорами. Мне достаточно было просто находитьсярядом с ней. Она знала, что иногда мне это необходимо: чтобы ни о ком и ни о чем не заботиться, а просто существовать в своем отдельном пространстве, примыкающем к ее пространству. Однажды, помнится, мы сказали Шону и Робу, что Пайпер надо ехать в Бостон на конференцию, а я поеду с ней, чтобы обсудить рождение ребенка с ОП. На самом же деле никакой конференции не было. Мы заселились в гостиницу, заказали ужин в номер и посмотрели три слезливых фильма подряд, после чего благополучно уснули.

Расплачивалась Пайпер. Она всегда за меня платила, угощала и обедами, и кофе, и выпивкой. Когда я пыталась настоять, чтобы каждая платила за себя, она просто убирала мой кошелек. «Я, к счастью, могу себе это позволить», — говорила она, и мы обе понимали, что я себе позволить этого не могу.

— Истица когда-нибудь упоминала в разговоре, что винит вас в рождении своей дочери?

— Нет, — ответила Пайпер. — Кстати, за неделю до получения повестки я ходила с ней по магазинам.

В перерыве между потребительскими припадками наших дочерей мы с Пайпер примеряли одну и ту же красную блузу. Удивительно, но факт: блуза одинаково шла и ей, и мне. «Давай купим две, — сказала Пайпер. — А потом наденем их одновременно и посмотрим, различат ли нас мужья».

— Доктор Рис, — спросил Букер, — как этот суд повлиял на вашу жизнь?

Она едва заметно подтянула спину. Кресло стоит неудобно, спина затекает, и хочется поскорее оттуда убраться.

— Со мной раньше никто не судился, — сказала Пайпер. — Это мой первый иск. Из-за него я усомнилась в себе, хотя знаю, что не допускала ошибок. С тех пор как мне вручили повестку, я перестала практиковать. Я, так сказать, пытаюсь оседлать эту лошадь, а она… Ну, она несет. Я, наверное, понимаю, что даже с хорошими врачами происходят ужасные вещи. Ужасные вещи, которых никто не ожидал и никто не может объяснить. — Она смерила меня таким пристальным взглядом, что у меня по спине побежали мурашки. — Я скучаю по больнице, — сказала Пайпер, — но гораздо меньше, чем по своей подруге.