— Ты прясть умеешь?

— Да, а ты нешто не умеешь?

— Нет. Я не видела даже, как прядут.

— А что ж ты делала?

— Училась. А когда мама померла, хозяйствовать чуточку приходится. Я и сейчас учусь, в фэзэу.

— Где, где? — не поняла Настя.

— В фэ-зэ-у, — раздельно, по слогам, произнесла Люба. — Это наша школа, фабрично-заводского ученичества, так сокращенно называется. Я хочу быть мастером-шлифовальщиком.

— А-а, — протянула Настя, а сама так и не поняла, что такое мастер-шлифовальщик. Переспросить же Любу второй раз постеснялась.

— Ну, Настя, давай спать. Мы лучше в кровати будем разговаривать, — говорит Люба. — Только знаешь что… Сделаешь ты одну штуку, которую я скажу тебе?

— Какую?

— Нет, ты сначала скажи, сделаешь или нет?

— Ладно, сделаю, — робеет опять Настя.

— Сними свою рубашку и надень мою. Я тебе сейчас дам чистую.

— Нет, как же это? Я сроду чужую рубаху не носила.

— Нет, нет, нет! Сказала — сделаю, теперь, брат, назад нельзя, — хлопнула Люба крышкой корзины, где у нее белье лежало. — Вот, бери и надевай, без всяких разговоров. Надевай, надевай!

Настя видит, что упорствовать ей перед бойкой Любой невозможно, больно уж она командовать умеет, недаром ее отец даже слушает.

«Вот Любу бы к моей мачехе, ее бы она не посмела колотить и ругать. Люба не такая, как я, она в обиду себя не даст», — подумалось Насте.

Настя покорно сняла с себя свою рубаху посконную, а Любину, полотняную, надела. И точно гора у ней с плеч свалилась, а вместо горы пух по плечам полег, такой мягкой показалась ей Любина рубашка.

— Ну, как? — спрашивает Люба.

— Хорошо! — отвечает Настя.

— А-а, то-то же! А еще не хотела переодеваться! Ну, а теперь спать, в кровать. Раз, два, три! — прыгнула Люба по-кошачьи на кровать, — Ты к стенке ложись, к стенке!

Настя легла к стенке и потонула в пуховичке Любином.

— Ох, постель какая у тебя мягкая! — говорит Настя.

— Это мне от мамы осталось. Моя мама умерла, — сказала Люба.

— Моя тоже.

И девочкам стало грустно.

— Хочешь, будем дружно жить? — говорит Люба.

— Хочу, — говорит Настя.

— А то у меня есть одна подруга, Нинка, но она всегда задается, как чуть что — фырк! Мне даже надоело это. Ты подумай, мы с нею вместе в школу ходили, вместе в фэзэу подали заявление. А она все задается. И это потому все, что мне не с кем еще дружить. Я ей так и говорю: «Нинка, не задавайся, я найду другую подругу, получше тебя». А она: «Ну и ищи, ты мне не нужна, у меня Соня есть». А эта Сонька, ежели бы ты ее, Настя, видела!

Тихое, ровное дыхание услышала Люба в ответ.

— Настя!

Настя молчит. Она заснула как убитая: ведь она прошла сегодня больше двадцати верст пешком! Люба посмотрела на свою новую подругу, тихонько поцеловала ее и начала думать, чтобы поскорей заснуть…

Первый проснулся Прокоп Машина. Вой заводской сирены на пожарной каланче, пронзительный, диковато-жуткий, разбудил Прокопа: он вскочил и посмотрел на часы.

— Эге, уже пять часов! Вставать пора.

Он долго спать не любил. Часов пять-шесть ночью, часок после обеда — и будет с него.

Тихонько встал он с постели, не спеша оделся, на цыпочках пошел в комнату, где спали девочки, и засмеялся.

— Ишь ты, точно сестры родные! Подружились в один миг. Ах, дети, дети!

И вышел на двор.

А на дворе уже ждут не дождутся дворовые жители его: собачонка Стрекоза, петух Макарка с тремя курами — Феклой, Дарьей и Матреной. Досужая Стрекоза первая кинулась хозяину на плечи, за ней бравый Макарка взлетел, приглашая кур. Но куры клохтали в ответ, а на плечи хозяину не летели, опасно все-таки.

— Ну, здравствуйте, здравствуйте, — говорит Машина собаке и петуху. — Что, есть захотели? Дам, дам сейчас…

Машина пошел в амбарчик, вынес оттуда совок с овсом и сыпнул наземь.

Из-под крыши, заслышав хозяйский голос, выпорхнули голуби и закружились у ног Машины. Макарка клевал овес и поглядывал искоса то на голубей, то на хозяина.

— Ох и жулик петух! Не любит он голубей, да боится отогнать — я, вишь, тут. А отойди-ка я, живо погонит, сам все полопает. А того не понимает, дурашка, что есть все хотят, что голод не тетка, пустая кишка острее ножа.

А Макарка знай уписывает овес, сразу по пяти зерен норовит схватить.

Дождавшись, пока куры и голуби поклевали, Машина пошел в сени умываться. Но сначала он не позабыл покормить и Стрекозу, вынес ей корки хлеба и кашу, оставшиеся после вчерашнего ужина его с Настею. И потом уже начал умываться, разводить самовар. И только тогда будить девочек стал, когда самовар поспел.

— Коза, вставай!

— М-м-м, — мычит Люба сонно.

— Мычи не мычи, а вставать-то нужно.

Настя вскочила точно ужаленная. Где она и что с нею? Как она сюда попала? Чей это дядя и чья эта девочка? И постель не ее, не Настина.

— Что, заспалась? Забыла, где была и где очутилась? — смеется Машина.

«Ах, да! Вспомнила… Это ж дядя Паровоз, Любин отец, а это сама Люба», — думает Настя.

— Коза, а Коза, вставай, брат, вставай! — продолжает теребить дочь Машина.

— М-м-м-м…

— Самовар уж вскипел, один весь самовар выдую.

— От тебя это жди, потому что ты — Паровоз, — вскочила Люба сразу.

— А, то-то же! — хохочет Машина.

Пока девочки умывались, Машина стол к чаю накрывал. Поставил на стол чашки, стаканы. В хрустальную корзину положил хлеба, в кувшин, тоже хрустальный, с синими и розовыми прожилками, молока налил. Машина не так, как другие: кузнец, а топора нет, печник, а труба повалилась. Нет, у него не так! Ежели он работает на хрустальном заводе, то и посуда у него должна быть хорошая, из хрусталя настоящего.

Накрыв на стол, Машина сел чай пить.

Он всегда пил чай с блюдечка, чтобы остывало лучше и напиться скорее можно было. Он так громко дул на горячий чай, так вкусно причмокивал губами, что девочки сразу догадались, что он их дразнит.

— Ты слышишь? — спрашивает Люба Настю.

— Слышу.

— Идем, а то, шутка шуткой, и попьет весь чай. Он один раз весь самовар выдул. Наелся как-то селедки и выпил. Правда, самовар наш небольшой, двенадцать стаканов всего.

Настя не удивилась. У них один мужик ведерный самовар выпивал.

— Вот это обжора, я понимаю! — кричит Люба.

Одевшись, девочки вышли к Машине.

— Ну, Паровоз, с добрым утром! — здоровается Люба с отцом. — Как спал? Что во сне видел? Ты знаешь, Настя, он всегда выдумывает сны. Как встанет, так и начинает мне рассказывать. И чего он только не наплетет тут!

— А зачем же ты слушаешь? — улыбается Машина.

— А затем, что ты очень хорошо выдумываешь, складно у тебя получается. Ну-ка, расскажи нам, что ты сегодня во сне видел.

— Нет, что ж рассказывать-то… Если человеку не верят, то нечего и рассказывать.

— Сегодня я тебе поверю, рассказывай.

— Тогда дело другое, можно и рассказать, — откашлянулся Машина.

— А ты тем временем чай пей, — говорит Люба Насте. — Вот тебе хлеб, молоко. Слушай и кушай, он ведь долго будет разговаривать.

— Ой, какая у вас посуда! И где вы только купили ее? — говорит Настя, не сводя глаз с хрусталя.

Дома она пила чай из глиняной кружки, стаканов у них никогда не было. А ваз она и не видела сроду, не знала даже, какие такие вазы бывают и для чего они.

— А это вот все его работа, — указала Люба на отца. — Он все это сделал для себя.

— Сам? — изумилась Настя, тараща на Машину глаза.

— Ну да, — смеется Люба. — Он у меня работать молодец! Ну, ну, Паровоз, сон все-таки рассказывай.

— А что мне рассказывать-то? Сон я сегодня больно коротенький видел, рассказывать нечего.

— Ладно, ладно, — пристает Люба.

— Ну вот, значит… — начал Машина.

Люба толкает в бок Настю.

— Будто бы очутился в другом городе я, на другом совсем заводе, в другой квартере. И дочка будто бы у меня совсем другая, и Настя будто не Настя, а Дуня какая-то… Ну ладно, очутился, думаю, и очутился, жить-то нужно… Работаю я будто бы, живу, а девочки на моей шее сидят, хлеб едят, работать пока не работают…