Мы дали себе день, чтоб снять сцену с интервью. Я попросил оператора наставить на Дайан Китон две камеры, одну для общего плана и другую — для съемок крупным планом. (Дайте-ка я объясню кое-что об операторской работе. Гораздо проще поставить свет отдельно для общего плана, все снять, затем вернуться и переснять сцену еще раз с другим освещением для крупных планов. Освещение, которое будет хорошо смотреться на обоих видах кадров выставлять очень трудоемко и требует массу времени. Операторы предпочитают этого не делать).

Так что, конечно, когда я сказал оператору дать нам две камеры, что требовало гораздо более сложного освещения, он спросил:

— Почему?

— Потому, — ответил я, — что психиатр будет задавать Анне очень тяжелые вопросы. Напряженная «маска» ее персонажа постепенно спадет, пока она будет произносить несколько страниц тяжелого, эмоционального диалога. Я хочу, чтобы обе камеры были готовы заснять оба типа ракурсов, чтобы ей не пришлось проходить через все снова. Чем меньше ей придется это делать, тем лучше.

— Ладно — сказал он и приступил прямо к работе без дальнейших вопросов, потому что он понимал, насколько огромное усилие потребуется актрисе, чтобы сыграть настолько трудную, изматывающую сцену — а потом вернуться обратно и проделать все заново.

Он поставил свет, и все было готово — или я так думал. Для этой сцены и других деликатных, эмоциональных моментов мы использовали в камерах пленку «Агфа», поскольку она дает гораздо более мягкий эффект. Для тяжелых «реалистических» сцен, вроде суда, мы пользовались пленкой «Кодак», дающей более резкую, «неприукрашенную» картинку.

И вот пришла пора Дайан Китон сыграть Анну, которая, запинаясь, со слезами, рассказывает о своей любви к дочери и Лео.

Позвольте мне быть честным — когда мы наблюдали за ней, на съемочной площадке стало так тихо, что я мог слышать свое дыхание. Она выдала настолько ясную, красивую, разрывающую сердце игру, что у всех нас слезы покатились по щекам к тому времени, как она закончила.

— Снято, — сказал я. — Это прекрасно! Давайте-ка все передохнем.

И я отправился на улицу подышать и оправиться от бури эмоций, поднятой ее великолепным представлением. Было всего 11 часов утра. Дайан выдала нам идеальный дубль с первого раза, мы опережали расписание на день и я был в абсолютном восторге от того, что мы успели достичь. Я отчетливо помню, как подумал: «Вот она, сцена, которая принесет Дайан «Оскара»!»

И как раз, прогуливаясь снаружи с этими счастливыми мыслями, я повернулся — и увидел, как ко мне бегут двое из съемочной команды, совершенно сраженные горем. Все, что мне пришло в голову — что кто-то упал и умер прямо на съемочной площадке.

— Леонард! — задыхаясь, произнес один из них. — У нас проблема! Ужасная проблема!

— Что такое?!

— Две камеры… в одной из них была «Агфа», как ты хотел. А в другой был «Кодак»!

Я застонал. «Кодак» и «Агфу» просто невозможно было вместе смонтировать. Это значило, что мы не можем воспользоваться потрясающей игрой Дайан. Нам придется снимать все заново!

— А ну быстро, — сказал я. — К цветочнику за букетом — и чтоб он был не дешевле сотни, потому что мне сейчас придется сообщить Дайан плохие новости — и с пустыми руками я к ней идти точно не собираюсь!

Так что, когда я постучал в дверь трейлера Дайан, где она отходила, я был нагружен розами. Дайан была бойцом. Она вздохнула и философски произнесла:

— Ну, такое бывает, когда снимаешь фильмы.

— Пожалуйста, готовься, сколько угодно, — сказал я ей. — Когда будешь готова — только дай знать.

И вам стоит поверить, что когда я вернулся на площадку, мы все хорошенько убедились, чтоб обе камеры были заряжены именно «Агфой»!

Через полчаса Дайан вернулась на съемочную площадку и дала нам второе великолепное представление, которое и вошло в фильм.

К тому времени, как закончилась работа над «Хорошей матерью», я ощущал то же самое, что и в конце съемок «Трех мужчин и младенца»: что было настоящим благословением работать с группой людей, которые сделали все возможное, чтоб создать настоящее чудо.

Я не знаю точно, на какой отклик от фильма я рассчитывал — разумеется, ожидались какие-то споры из-за выбранной темы. Я знал только, что горжусь «Хорошей матерью», как и любой другой своей работой.

И первоначальный отклик, казалось, подтверждал эту гордость. После предпоказа в Нью-Йорке я помню, как вышел из кинотеатра на улицу в компании с Лиамом Нисоном, Майком Овитцом и Арни Глимчером. Там собрались тридцать или сорок человек, которые тоже видели фильм, и они встретили нас аплодисментами — и продолжали аплодировать, пока мы не сели в ждущую машину и не уехали! Я был потрясен и подумал: «Ух ты, да это будет взлет ракетой покруче «Трех мужчин»!»

Да уж, это был взлет ракетой — прямо в стену. Но мне не суждено было столкнуться с полным спектром реакций на «Хорошую мать», пока не начались съемки «Звездного пути-V» — а это уже совсем другая история.

В октябре 1988 года я прочел первый отзыв на «Хорошую мать». Нам оставалась пара дней до начала съемок «Звездного пути-V», и я сидел в своем трейлере на съемочной площадке «Звездного пути» в полном Споковском облачении, включая уши. Я все еще был преисполнен надежд после невероятного отклика аудитории после показа в Нью-Йорке, когда толпа аплодировала нам на улице у кинотеатра. Ракета все еще летела вверх и не подавала признаков замедления — особенно после того, как я прочитал рецензию, в которой говорилось: «С этим фильмом Нимой вошел в высший эшелон кинематографистов!»

Ух ты! Я буквально выплыл из трейлера на облаке эйфории… которому очень быстро суждено было смениться разочарованием. Ракету стало потряхивать, а потом она и вовсе стала камнем падать обратно на Землю.

Реакция зрителей на «Хорошую мать» была, мягко говоря, неровной. Мы знали, что фильм вызовет споры, собственно, мы на них надеялись, ведь это помогло бы привлечь к нему внимание публики. Но я не был готов к настолько огромной разнице в реакциях. Критики присваивали фильму либо самый высокий, либо самый низкий рейтинг. Середины не существовало, и со зрителями происходило то же самое. Никто не называл кино «неплохим» или «хорошим» — он был или «великолепным» или «ужасным». Некоторые громко восхищались его серьезным, взрослым содержанием, другие были в бешенстве и, по сути, заявляли: «Нет места такому кино! Уберите его отсюда!» Кассовые сборы вызывали разочарование и вскоре фильм исчез из кинотеатров.

Одно провокационное и очень длинное письмо, напечатанное в «Лос-Анджелес Таймс», называло «Хорошую мать» «подлым, узколобым» фильмом. Автор письма рассердилась, поскольку решила, что мы говорим, что героиня Дайан Китон, Анна, «получила по заслугам», лишившись ребенка — когда на самом деле мы утверждали прямо противоположное! Она, по сути, считала, что «фильмы должны рассказывать нам о том, как дело должно обстоять в жизни». (И в то же самое время профессор кинематографии в Университете Колумбии сказал мне, что «Хорошая мать» — самый недооцененный фильм всех времен!)

Полагаю, что мы могли бы снять гораздо более успешный с коммерческой точки зрения фильм, если бы позволили героине в третьем акте встать, сказать судье и законникам, что все они тупые уроды, которым должно быть стыдно — и они бы все резко передумали и отдали Молли обратно. Но история была не об этом — не больше, чем история царя Эдипа о парне, к которому вернулось зрение!

Как бы то ни было, эта драма о реакции зрителей и критиков на «Хорошую мать» разыгрывалась в то время, когда мы снимали «Звездный путь-V: Последний рубеж» — и, как я сказал, это была совершенно отдельная история.

У этого пятого проекта по «Звездному пути» была довольно долгая и трудная история. Мы с Биллом Шатнером впервые начали обсуждать его за несколько лет до того, на съемках «Дороги домой», когда Билл выразил желание быть режиссером следующего фильма. Мне очень понравилась эта мысль. Собственно, во время вечеринки на предпоказе четвертого фильма в ресторане на Беверли Хиллс, я сказал ему: