– Ну и как, узнал?

Я знал, что в таких случаях лучше молчать. Сам не раз участвовал в подобных подначках. Возражения всегда еще больше подзадоривали летчиков. К тому же я замерз в своем мокром от пота обмундировании и хотел побыстрее уйти в землянку, к печке. Возможно, еще долго бы продолжалось беззлобное подшучивание, но меня выручил Архипенко.

– Хватит! – оборвал он подначки. – Быстренько готовьтесь, сейчас опять полетим. Ты, – он повернулся ко мне, – не пойдешь – Чугунов слетает.

– Где он?

Ни на стоянке, ни в землянке Чугунова не оказалось…

Вечером ко мне подошел Волков.

– А что, товарищ командир, на «Мессерах» такие же пулеметы стоят, как и на «Кобрах»?

– Нет, конечно! А в чем дело?

– Да вот между тормозными дисками левого колеса застряла бронебойная пуля нашего крупнокалиберного пулемета, которая заклинила колесо намертво. – Волков показал пулю от крупнокалиберного пулемета «Кольт-Браунинг», которые стояли на «Аэрокобрах». Королев стоял рядом.

– Тогда ясно! Бобров стрелял в «шмита», а очередь всадил в тебя! Поэтому-то такие разрушения. А я-то думал, откуда у «Мессеров» такие мощные пушки?! Только об этом ни гу-гу, а то Бобров тебя без соли скушает… У него гонор знаешь какой! А кому охота признаваться, что он вместо врага своего сбил?

Об этом в полку никто не узнал, только техники и механики ехидно посмеивались, глядя, как на машине командира полка подрисовывают еще одну звездочку.

К вечеру у меня разболелась голова. Но по привычке все же подсел с какой-то книжкой поближе к «катюше» (коптилке, сделанной из пушечной гильзы) и начал читать. Подошел Ипполитов, сел рядом и спросил:

– Чего это ты все читаешь? Не надоело? Сегодня чуть не убили. Зачем тогда тебе эти книги? Там институтов нет, учиться дальше не будешь.

Я был направлен в авиацию с первого курса геолого-разведочного института. Не хотелось отвечать, но к разговору стали прислушиваться остальные летчики.

– Эх ты, голова як казан, а розуму ни ложкы! – ответил ему украинской поговоркой. – Я помирать не собираюсь. Еще поживу.

– Ты что, серьезно думаешь живым остаться?! – удивился Иван.

Я даже привстал от неожиданности.

– Конечно… А если и убьют, так что?

– Зачем тогда голову забивать?

– А что, с пустой головой мертвому легче жить?

– Время зря теряешь…

– Н-да… Логика у тебя железная. Даже булыжная. По-твоему, выходит, вообще читать, учиться не стоит. Даже и без войны. Все равно, мол, умрешь когда-нибудь.

– Ну, когда войны нет, людей не убивают каждый день. А тут не знаешь, будешь завтра жить или нет.

– От тебя самого зависит, будешь завтра жить или нет. Смотреть нужно, правильно маневрировать, быстро принимать решения…

Ипполитов не дал мне развить мысль.

– Говорить-то ты мастер – смотреть, маневрировать, решения!.. А сам сегодня чуть не сыграл в коробочку. Чего ж не смотрел?

– Иногда о себе некогда думать. Многие сознательно жертвуют собой. Вон Букчин закрыл Гулаева. А Матросов? Гастелло? Талалихин? Нельзя же только о себе думать.

– Кто же о тебе подумает, если не сам?

Ипполитов долго работал инструктором, постоянно твердил курсантам, что нужно надеяться только на себя. «Нянька с вами летать не будет. Сами должны отлично пилотировать», – не раз говорил он курсантам. В конце концов Иван и для себя решил, что это главное. И лишь на фронте ему пришлось столкнуться с необходимостью взаимодействия, взаимной выручки. Он и раньше, конечно, знал о такой необходимости. Теоретически. Летать ему приходилось сравнительно мало, и применить теорию на практике оказалось не так просто. Говорят, привычка —вторая натура. И привычка к одиночным полетам давала себя знать на каждом шагу.

Я даже растерялся было, но на вопрос Ипполитова тут же ответил:

– Все. Ведущий, другие летчики. Все, кто участвует в бою.

– Много они о тебе сегодня подумали…

– Бобров-то сбил «шмита» у него в хвосте, – заметил Виктор. – А то, может, Женьке и конец был бы…

– Да дело и не в этом… – я встал, подошел к печке и продолжил: – У тебя получается так: все равно убьют, думать ни о чем не надо, учиться не надо, читать тоже… Так и живешь. Даже умываться не хочешь. Ходишь в столовую, на аэродром, летаешь, когда берут, вечером выпиваешь свои сто граммов, и доволен. Как же, еще один день прожил!

– Ну-ну, ты это брось! – обиделся Ипполитов, но я продолжал:

– Вот недавно хронику показывали. Ленинград, блокада, а там школы работают, пацаны учатся. Их артиллерия обстреливает, бомбят, есть нечего, а они учатся… В газете как-то читал: там в самое трудное время, в самый голод на заводе вечернюю школу организовали. Рабочие учиться захотели. С завода не уходили – сил не было, люди на улицах умирали от голода, а они учились. И потруднее, чем у нас, было.

Я помолчал немного, что-то вспоминая, пошарил в карманах и заговорил снова:

– Что там говорить! Вот письмо получил из дома. Если хотите, послушайте. Живут они там не очень-то хорошо. Паршиво живут. Однако работают и учатся…

Я стал читать письмо, и перед взором ярко вставала картина жизни матери, братьев.

За столом в небольшой покосившейся избушке собралась вся семья. Еще недавно многочисленная – пять сыновей! – она сейчас состояла всего из трех человек. У стола сидели мать и два младших сына – Павел и Дима. Старший, если жив, то, наверное, на оккупированной территории, под Одессой, где они все раньше жили. Еще двое учились в институтах, но перед войной были взяты в армию, и теперь оба служат в авиации – один штурманом в бомбардировочной, второй – истребитель. Писали раньше, что находятся далеко от фронта, в запасных полках. Недавно лишь написали, что на фронте, но по некоторым примерам, известным только матерям, – по денежным аттестатам, переводам, по отдельным словам в письмах – мать давно догадалась, что они в действующей армии, воюют. Что с ними будет? Идет такая война… В гражданскую воевали, куда проще было… А теперь с каждой почтой в поселок похоронки приходят…

Перед ней за столом двое младших. Они еще не доросли до боев, но, оказывается, выросли, чтобы управляться у станков. Павел работает токарем на заводе. Тяжело ему, а он еще и учится вечерами. Дима – в ремесленном. Подкормить бы их, худые, светятся.

На столе все запасы – небольшой кусок хлеба пополам с мякиной и несколько штук конфет, выменянных в ОРСе на ягоды и грибы. Хорошо хоть лес помогает. Грибы и ягоды растут, будто и нет войны. Рыбу ребята иногда приносят, если удается выбраться на рыбалку на Вятку или на Широкий Аркуль. Жаль, времени свободного у них нет. Все взрослые ушли на фронт, у станков остались старики, женщины да ребята. А план выполнять нужно…

Мать разделила хлеб, конфеты, отложив себе кусочек поменьше, налила детям по большой кружке кипятку, заваренного вместо чая поджаренной морковью.

– Ешьте.

Павел посмотрел на стол, на кусочки хлеба, проглотил слюну и спросил:

– Чего ж ты себе мало оставила?

– Мне хватит… Я тут дома как-нибудь, а вам работать.

– Да-а, – протянул Дима. – Помрешь с голоду, что мы без тебя будем делать?

Все трое принялись за свою более чем скромную трапезу. Некоторое время длилось молчание. Потом Павел вспомнил, видно, что-то веселое, улыбнулся и спросил у матери:

– Мама, чего ж ты теперь палку не берешь, чтобы хорошо ели? Помнишь, раньше, в Ананьеве, заставляла?

– Вот я сейчас палку возьму, чтобы не ели!

Но вот и последняя строчка. Письмо дочитано. Я аккуратно сложил листок, спрятал его в карман гимнастерки.

– Ну и что же тут такого? Везде сейчас плохо живут. Все для фронта, для победы, – после небольшого молчания отозвался Ипполитов.

– Как «что такого»?! Пацаны ведь голодные все время, учатся, работают… для победы, для тебя. Они там всех фронтовиков героями считают… Убьют… Разве герои о смерти думают?

– Герой!.. – процедил Ипполитов.