— Вот он! — слышится крик: нашли мой плащ.

И вдруг я натыкаюсь на чёлн, рыбачий чёлн с одним веслом. Я тащу его к воде. Река подталкивает чёлн. Я не гребу, я только помогаю лодке держаться прямо. Сильное течение сносит меня к отмелям.

В то мгновение, когда я вышел на берег, показалась луна. Я не мог отвести от неё глаз. Пятна на круглом лике вытянулись в зловещую улыбку. Или мне это только показалось?!

Калигула[64] вопил, вращая безумными глазами:

— Хватайте его! На арену! Ко львам! Вот это история!

Клавдий[65] осторожно садился на край постели и шептал, кривя тонкие губы:

— Кто тебя лучше поймёт? Я тоже жрец Клио[66] и ученик Геродота. «Этрусская история в двадцати книгах», «Карфагенская история в восьми книгах». Это мои труды. Помню, как на публичных чтениях под одним толстяком подломилось сиденье. Вот хохоту было! Хорошо, когда над тобой смеются. Смех обезоруживает. Когда я прочитал Августу главу из истории времён Юлия Цезаря, он не смеялся. Он посмотрел на меня непроницаемыми глазами и сказал: «Мой Клавдий! Ты говоришь сумбурно, а пишешь слишком связно». Я сделал вид, что не понял намёка. Но Антония[67] сказала мне прямо: «Дурак!» — и бросила свиток в огонь. Тогда я занялся этрусками. С этих пор меня стали считать безобидным чудаком. Я пережил всех своих родичей. А ведь историю галлов ещё никто не написал. Займись галлами! Да, они не носят тоги, но разве это довод, чтобы лишать их истории? Или ещё лучше — германцами. Нет, эстами.[68] У них свои историки появятся нескоро.

Нерон[69] тряхнул огненно-рыжей шевелюрой.

— Не слушай этого старого идиота, — произнёс он, картинно вытягивая руку. — Август тоже считал его дураком. Жёны били его сандалиями. Кому нужны эти карфагеняне и этруски? Заняв трон, я приказал сжечь всю его писанину. Напиши мою историю. Пусть те, кому не посчастливилось меня слышать, знают, какой у меня божественный голос, как мне рукоплескали зрители, сколько я получил наград! Не слушай шептунов. Если хочешь знать, я был любящим сыном. Те, кто в этом сомневались, получили по заслугам. Ха-ха! Посмотри на мои волосы. В них отсвет пожара. Но, Рим подожгли иудеи, называвшие себя христианами. Кто бы это мог сделать другой? Ведь они не приносят жертву перед моей статуей до сих пор!

Тацит поднял голову. Пылинки плясали в острие луча, пронзавшего мрак таблинума.[70] На чёрной поверхности стола белел свиток. Казалось, тени былого вышли из него и заговорили голосами цезарей. Это был сон, один из тех кошмаров, после которых просыпаешься в холодном поту. Он все эти дни много писал. И уснул прямо за столом. Надо обходиться без диктовки. В наши дни нельзя никому верить. Никто не должен и догадываться об этом свитке. Иначе он никогда не увидит света.

Тацит торопливо развернул свиток и пробежал последние строки.

«Пет, это не больно! — молвила Аррия, вынимая из своей груди окровавленный нож и протягивая его потрясённому мужу. Так она вошла в бессмертие вместе с консуляром Тразеей Петом, казнённым Нероном».

— Не больно! — повторил про себя Тацит. — Больнее жить рядом с убийцами, ходить с ними по одной земле, дышать одним воздухом и молчать. Нож или яд. Мгновенная смерть! Но кто-то ведь должен быть свидетелем преступлений и судьёй. Кто-то должен передать последние слова Аррии: «Пет, это не больно!»

Стук в дверь заставил Тацита вздрогнуть. Привычным местом он открыл стол и спрятал свиток в тайник.

— Регул,[71] — послышался голос привратника.

— Пусть войдёт! — крикнул Тацит.

Надевая тогу, Тацит лихорадочно думал о причинах, приведших Регула в его дом. «Может быть, я выдал себя неосторожным взглядом или намёком в письме? Содержание моих писем Домициан знает раньше, чем адресат. Регул был частым гостем у Тразеи Пета. Несчастный не догадывался, кто его гость. Но я ведь беседовал с Регулом только о гладиаторских играх и погоде!»

Тацит придал лицу внимательное и любезное выражение. Это была маска, которую он обычно принимал вне дома. Слуги знали Тацита другим. Но в атриуме не было слуг. У стены виднелась сутулая спина Регула. Регул изучал росписи так внимательно, словно их сюжет мог выдать чью-то тщательно скрываемую тайну.

Заслышав шаги, Регул резко обернулся. Его тонкие губы сложились в улыбку. Её так и называли «улыбкой Регула». Скольких она погубила! Рустик Арулен, Камерин, Красе были обмануты ею и поплатились жизнью.

— Какая удивительная работа! — воскликнул Регул, показывая на росписи. — Где ты раздобыл такого художника? У меня на стенах невообразимая мазня. Ничего не поймёшь. А тут сразу видно, что это Троил, а в засаде притаился быстроногий Ахилл.[72]

Тацит опустил взгляд. «Как понять слова о засаде? Намёк? Или я ищу намёки там, где их нет?»

— Я могу тебе прислать художника, — сказал Тацит после долгой паузы. — Это мой раб.

— Что ты! — Регул поднял ладонь, как бы отстраняясь от этой не заслуженной им любезности. А может быть, ему хотелось лишний раз продемонстрировать великолепный перстень, пожалованный Домицианом. Красный рубин. Цвет крови казнённых. — В наши дни, — продолжал гость, — не до таких мелочей. Ты слышал о положении на границе?

— Да, — ответил Тацит. — Опять даки.[73]

Он выбрал осторожное выражение, чтобы не показать своего истинного отношения к новому позорному провалу Домициана.

— В этой связи у меня к тебе дело, — сказал Регул, откашлявшись. — Надо написать Цезарю панегирик от имени сената. У тебя хороший слог. И, главное, ты умеешь держать язык за зубами.

— Я ведь Тацит.[74]

— Знаю. И Цезарь тоже знает. Он мне и посоветовал: «Сходи к Тациту». И добавил: «Нет человека, имя которого так отвечало бы его характеру. Правда, был ещё Цицерон. Речи из него сыпались, как горох из дырявого мешка».[75]

— За это ему отрубили голову, — вставил Тацит.

— Этого Цезарь не говорил, — бросил Регул, подозрительно взглянув на собеседника.

«Он это подумал, — едва не вырвалось у Тацита. — Но о моём свитке никто не узнает».

Пересилив себя, он пододвинул гостю кресло. Тацит знал, что свиток, его свиток, должен когда-нибудь увидеть свет. Ради этого стоит вынести улыбку Регула и даже его рукопожатие.