Ряды стульев в длинном коридоре зубоврачебной поликлиники были пусты. Из кабинета с табличкой «Стоматолог О. Абуладзе», держась за щеку, вышла женщина. Я выключил пропагандистский стенд с рекламой своевременного зубоврачевания и пошел в кабинет.

Абуладзе разговаривал с кем-то по телефону.

— Гаумарджос, гаумарджос, шени… Хо, батоно! — кричал он в трубку и весело хохотал. Прикрыв микрофон ладонью, он спросил меня: — Вы от Воскресенского?

— Дело в том, что я…

— Садитесь, дорогой, садитесь, — он указал на зубоврачебное кресло. — Я сейчас…

В зубоврачебном кресле мне делать было нечего — зубы у меня все здоровые. Но, оглядевшись, я стула не нашел и обреченно уселся в кресло. А он все разговаривал по-грузински и все время смеялся, синкопируя гортанную речь постоянным возгласом: «ара, ара!» — отрицательно качая головой — видимо, ему предлагали что-то очень смешное и совсем ненужное, а он все время отказывался.

Наконец он положил трубку и, направляясь к умывальнику, сказал нараспев, как давным-давно кричали во дворах старьевщики:

— Зубы выдираем — починяем — заменяем! Доставайте свои зубы, мой дорогой, смотреть будем… — и намыливать смуглые красивые пальцы.

— Видите ли… — начал я, но Абуладзе снова перебил меня:

— Знаю, знаю, дорогой. Николай Иванович уже говорил мне, что вы трусишка. Но вы не бойтесь, я только посмотрю.

Абуладзе говорил почти без акцента, и лишь манера разговора да некоторая гортанность выдавали в нем кавказца. Я смотрел на него, машинально покручивая бесчисленные рукоятки и рычажки зубоврачебного механизма, и решал — воспользоваться мне возникшим недоразумением или не стоит.

Наконец я сказал осторожно:

— Я к вам заходил в начале месяца…

— В начале месяца я был в отпуске, — довольно сказал Абуладзе, размял сигарету, прочно уселся на белую тарелку вращающегося табурета, закурил, явно расположенный к неспешной беседе со знакомым какого-т мне неизвестного, но, по-видимому, значительного Николая Ивановича.

— Хорошо отдохнули? — вежливо поинтересовался я.

— О, замечательно! И в доме отдыха побывал, друга в Ленинграде навестил. Погуляли-и… — мечтательно прикрыл глаза пушистыми длинными, просто девичьими ресницами Абуладзе. И пояснил доверительно: — Он как раз «Волгу» получил…

— Ну-у! — «пощупал» я почву. — «Волга» — это вещь!

— Ах, какая вещь! — с восторгом закричал Абуладзе. — До Москвы за восемь часов доехали!

Я переспросил с сомнением:

— За восемь? Что-то больно скоро?

— Пожалуйста, не удивляйтесь, дорогой. На сто сорок шли, — с горделивой скромностью сказал Абуладзе.

— Неужели сто сорок? — все-таки «удивился» я.

— Именно, — подтвердил Абуладзе. — Это все Алеша — поковырялся полчаса в моторе — как зверь тянуть стала, — и добавил с нескрываемым восхищением: — Вот что значит классный автомеханик!

Легко дававшаяся игра уже захватила меня, и я сказал мечтательно:

— Я бы тоже в Ленинград съездил. Остановиться, жаль, негде. У вас-то друзья…

— Друзья ни при чем. Я, как князь, в «Астории» жил, — сказал Абуладзе хвастливо и взял с инструментального столика шпадель.

— Одну минутку…

— Я же сказал вам — не бойтесь. Открывайте рот!

— Я не боюсь. Я хочу вас спросить…

— Ничего не надо спрашивать. Я только посмотрю…

Все-таки я спросил:

— Вы почему не были прописаны в «Астории»?

— Что-что? — Абуладзе был явно озадачен.

— Я спрашиваю, почему вы в «Астории» не прописались?

Он некоторое время оглушенно смотрел на меня, потом нащупал вопрос-ответ:

— Простите, но Николай Иванович… Вы ведь от Николая Ивановича?

— Нет, Отари Георгиевич. Это недоразумение… — спокойно сказал я.

— Тогда я не понимаю, что вам нужно…

— Мне нужно узнать, почему вы не прописались в «Астории».

— Ничего не понимаю, — растерянно развел руками Абуладзе. — А кто вы такой?

Я сказал с нажимом:

— Я — следователь.

— И вы — ко мне?! — не удержался от нелепого вопроса Абуладзе.

Я промолчал. Абуладзе вдруг взорвался:

— В чем дело, не понимаю?! Что у вас там, в «Астории», случилось? Пальму из кадки украли?

— Там много чего случилось, — сказал я задумчиво. Абуладзе пожал плечами:

— Ну, что же, могу объяснить. В «Астории», как всегда, не было мест. Но там занимал отдельный номер друг моего отца. Вот у него — на диване — я и жил.

— Как князь? — зло ухмыльнулся я, ощущая вместе с тем убедительность объяснения Абуладзе. Но самое главное сейчас — где он был в день убийства… — Когда приступили к работе?

— Третьего сентября.

— Я хотел бы в этом убедиться.

— Это очень просто, — сухо сказал Абуладзе, и по его лицу было видно, что он начинает отдавать себе отчет в том, что я действительно следователь и что он попал в какую-то странную историю. — А что все-таки случилось, почему вы меня об этом спрашиваете?

— Потому, что мне все это интересно знать, — холодно сказал я, давая понять, что мой «интерес» — вещь официальная, обязательная и бесспорная.

— Пожалуйста, — смирился Абуладзе. — Вот карточки моих больных за третье сентября… — Он лихорадочно выдернул из картотеки несколько карточек, в которых были видны записи, четко датированные «3.IХ», «3.IХ», «3.IX»… Глядя на меня, он сказал обиженно: — Если вам это нужно — спросите у них… И еще сто человек подтвердят.

Значит, когда Женя Корецкий подъезжал где-то к Симферополю, Отари Абуладзе вел прием пациентов. В Москве, за полторы тысячи километров от места убийства.

— Это — алиби… — бормотал я, глядя на этого большого человека с ласковыми синими глазами, с таким милым, добрым, немного наивным лицом, ощущая неожиданную радость от того, что он непричастен к убийству. «Не он, не он, не он!» — говорил я себе обрадованно, и хотя вся моя постройка уже с грохотом рушилась, я почему-то не досадовал. Потом пришла на память вроде совсем некстати, американская пословица: «Не меняйте ваших лошадей посреди реки», но я не успел додумать, потому что Абуладзе переспросил:

— Алиби? Алиби?! Вы меня в чем-то подозреваетете?

— Нет! Я ни в чем вас не подозреваю, Отари Георгиевич, — сказал я с удовольствием. — Но кое-что вы мне сейчас расскажете…