– Не хочу, – снова коротко ответил Виктор.

– Слушай, ну ты чего, – не унимался Кузнецов, – ты же раньше спорт любил, каждый день занимался. А теперь…

– Саш, иди к черту, – зло огрызнулся Виктор и отвернулся. – Чего пристал?

Кузнецов обиженно надулся и замолчал. Губы Турчанинова скривились в злой и печальной усмешке, такие разговоры с Виктором он уже вел.

Глухо зазвонил укрытый фанерным грибком телефон. Лукьянов взял трубку, вслушался, брови у него снова сомкнулись.

– По самолетам! – бросил он летчикам. – Бомбардировщики уже близко.

Виктор подхватил лежащий на земле реглан и побежал вслед за однополчанами. Впереди был очередной боевой вылет этой бесконечной войны…

В телефонах наушников потрескивали разряды, заглушая рев двигателя, мелькали под крылом деревеньки. Спереди наплывали разорванные слоистые облака. Они громоздились ярусами, громадные, словно горы, и Виктора это немного беспокоило. «Пешки» стали снижаться, пытаясь выйти на цель под облаками. «Мессеров» пока не было, и только это вселяло некую уверенность.

Южнее станицы Егорлыкская тянулась громадная колонна. Пыль выдавала ее издалека, и летчики сперва увидели серое пыльное облако, а потом и серую же дорогу, черную от вражеской техники. Тройка «Пе-вторых» немного растянулась, и малюсенькими каплями от бомбардировщиков вниз полетели бомбы. В небе словно раскрылись коробочки хлопка – повисли белесые комья разрывов зенитных снарядов. Они рвались чуть ниже, и группа вскоре вышла из-под обстрела, повернув домой.

Облака начали редеть и расступаться. Мотор работал ровно, пробоин не было, а значит, все хорошо. Бензина на аэродроме почти не осталось, а это означало, что сегодня они никуда не полетят. И это тоже было хорошо. Значит, вечером они выпьют наркомовские сто грамм, а потом еще добавят. Вчера он договорился с одним шофером из БАО, и тот купил в деревне и привез литр самогона. Сейчас этот литр, заботливо укрытый, лежал у Виктора в вещмешке, ожидая своей участи. Задание было почти выполнено, они уже пересекли линию фронта, оставалось немного.

Виктор привычно огляделся. Небо было чистое, если это можно было сказать об окруживших самолеты облаках. Он загляделся на «пешки», выделяющиеся на фоне проплывающего под ними ослепительно-снежного облачного небесного айсберга. Они были красиво-стремительны в совершенстве своих форм…

Самолет вздрогнул, острая боль пронзила ногу чуть ниже колена. «Як» начал валить влево, Виктора прижало к борту кабины, а потом небо и земля завертелись в сумасшедшем калейдоскопе, и он увидел, как из здоровенной дыры в левом же крыле хлещет огонь. Огонь разрастался, стремительно поглощая плоскость, и языки его уже достигали хвостового оперения. Преодолевая перегрузку, Виктор рывком открыл фонарь, и пламя моментально перелилось в кабину, вцепившись в лицо и шею. Боль стала такая, что он буквально завизжал, забыв про все на свете. Он заметался по кабине, пытаясь отстегнуть ремни, чувствуя, как сгорает лицо, и видя, как загорается материя шаровар. Потом зрение пропало, и Виктор почувствовал, как самолет снова сильно тряхнуло, а потом что-то со страшной силой ударило его по ногам. Он хотел закричать, но уже не мог, не было воздуха, не было ничего. Тело словно парализовало, из всех чувств осталась только одна дикая, нестерпимая боль. Она достигла своего апогея, а потом пропала. Вместе с ней пропало все…

Пыль над степью стояла столбом. Серая, мелкая, противная, с запахом полыни и слез. Она поднималась вдоль нечастых дорог, под копытами овец и свиней, лошадей, коров, под телегами беженцев, под стоптанными ботинками красноармейцев, колесами грузовиков и штабных автобусов. Огромное пространство между Волгой и Доном покрылось пылью. Людское море по тонким линиям рек-дорог пылило, растекаясь, уходя от страшного врага.

Не стала исключением и неприметная дорога за рекой Ея. Женщины, дети, старики и старухи с котомками на спинах шли по ней на юг. Катились телеги и коляски, ползли, переваливаясь с боку на бок, арбы, плелся колхозный скот. Очередная волна беженцев, сдернутая с прежней жизни войной, торопилась, неся свою беду дальше. В испуганных глазах их одна мысль: уйти подальше от грохота и огня. Уйти от немцев. Обгоняя, рассекая людскую реку, на юг пылила и армейская автоколонна. Тяжелые машины прижимали беженцев к обочине, те недовольно ворчали, пропуская грязные запыленные грузовики, зло посматривая на сидящих в кузовах красноармейцев-артиллеристов. Бойцы были такие же грязные, усталые, равнодушные к недовольству толпы.

С севера послышался далекий гул авиационных моторов. Сотни глаз с тревогой уставились в небо, обшаривая его, словно это могло как-то помочь. Когда из облаков показались стремительно приближающиеся самолеты, движение колонны замерло, все кинулись врассыпную в степь, вжались в сухую землю, пытаясь стать маленькими, невидимыми. Облако страха повисло кругом, слилось с пылью, ширясь и усиливаясь ежесекундно. Красноармейцы тоже побежали в степь, смешиваясь с беженцами, не помышляя даже организовать оборону. Всех, военных и гражданских, обуял страх, и чем ближе были самолеты, тем страшнее было замершим внизу. Всю эту позорную картину прервал звонкий женский крик:

– Трусы! Трусы, куда же вы все? Это же наши-и!

Действительно, уже было можно различить мелькающие среди облаков бомбардировщики «Пе-2» и эскортирующие их «Яки». Народ потянулся обратно к дороге, причем пристыженные военные спешили быстрее всех, стараясь не глядеть в глаза штатским. Вверх уже почти никто не смотрел, люди пытались оказаться как можно дальше от страшного места. Поэтому почти никто не видел, как из облаков вынырнула еще одна пара самолетов. Ветер донес далекий пушечно-пулеметный перестук, и появившаяся пара, заложив торопливый боевой разворот, снова скрылась в облаках.

Советские самолеты пару секунд так и продолжали лететь, потом за одним из них – истребителем – показался дымный шлейф. Шлейф становился все длиннее, и вот уже самолет начал заваливаться набок, показалось пламя. «Як» валился все сильнее, огонь охватил все крыло, и машина заштопорила к земле. Примерно на полпути от истребителя отвалилась темная точка, и забелело облачко парашюта, а самолет исчез в огромном клубке огня. На землю падали уже обломки. Замершая было на минуту колонна продолжила свой путь. Большинству людей не было никакого дела до разыгравшейся в небе трагедии. Посмотрели и пошли себе дальше. Упади обломки самолета ближе, возможно, и побежали бы туда неугомонные мальчишки, но они рухнули за несколько километров от дороги. Только полуторка отделилась от колонны и, отчаянно пыля, двинула в степь, за выпрыгнувшим пилотом.

Нашли его быстро. Погасший купол парашюта ярко выделялся на фоне желтой выгоревшей травы и являлся прекрасным ориентиром. Красноармейцы сгрудились вокруг сбитого летчика, рассматривая страшноватую картину. Тот был без сознания, дышал редко и с хрипом, запрокинув голову и подставив солнцу черное, обожженное лицо. Из-под шлемофона сочилась кровь, шаровары летчика обгорели, местами обнажив опаленные и залитые кровью ноги. Реглан его был весь иссечен осколками и немного покоробился от огня. Старший среди бойцов, воевавший еще в финскую, старшина-сверхсрочник, даже подумал, что этот пилот уже не жилец. Очень уж много крови натекло из издырявленных ног, очень уж много ожогов… Словно подтверждая его мысли, раненый что-то прохрипел, выгнулся дугой и зашаркал по земле пяткой правой ноги, оставляя на ней борозду. Левая нога у него темнела пулевой дыркой и была выгнута под необычным углом. Выгибался и шаркал летчик недолго, вскоре затих и обмяк. Но к удивлению присутствующих, это была не агония – он продолжал дышать, только из плотно зажмуренных глаз, а только они остались целыми на обожженном лице, показались слезы. Старшина расстегнул на нем реглан и удивленно присвистнул, увидев у того на груди два ордена.

– Заслуженный, – сказал он, вынимая документы и свинчивая награды. Летчик по-прежнему дышал и прямо сейчас умирать вроде не собирался, поэтому старшина рявкнул на ушлого, принявшегося уже пластать на тряпки парашют, красноармейца, и вскоре перебинтованный пилот занял место в кузове полуторки. Машина тронулась, догоняя ушедшую далеко вперед колонну…