Полиция

Сущевская полицейская часть.

— Выходите!

Она выходит из кареты и останавливается перед тяжелой дверью.

Ее вводят через караульное помещение во двор.

В глубине — тюремный корпус с зарешеченными окнами. Узкий темный коридор, обитая железом дверь с глазком для наблюдения.

Дежурный надзиратель отпирает замок.

— Прошу.

В камере какая-то женщина…

Обычная тюремная камера. Голые стены, сводчатый потолок, окно с решеткой, пол из каменных плит, две железные койки.

Землячка входит, и дверь захлопывается.

Кого послала ей судьба делить одиночество? Боже мой, да ведь она ее знает! Это Генкина, мать Ольги Генкиной, зверски убитой в прошлом году черносотенцами в Иваново-Вознесенске.

Землячка встречалась и с Ольгой и с ее матерью. Ольга была невестой Ярославского, они собирались пожениться — и вдруг такая страшная, такая безжалостная смерть…

Мать Ольги не была ни членом партии, ни революционеркой, не очень-то разбиралась в революционных делах, просто была матерью своей дочери. Но после гибели Ольги сказала, что будет помогать революционерам. В память дочери. Не позволила горю сломить себя. «Я ничего не понимаю в ваших теориях, — говорила она, — но я буду помогать товарищам моей дочери всем, чем смогу». И она действительно оказывала революционерам множество услуг: налаживала явки, носила передачи, доставала деньги.

Землячка подошла к ней.

— Розочка!

— Т-с-с… — Землячка отрицательно помотала головой. — Не называйте меня.

— Когда? — спросила Генкина.

— Только что.

— Что-нибудь серьезное?

— Да.

Генкина прижала к себе Землячку.

— А вас за что? — спросила она Генкину.

— Да ни за что, — ответила та. — Взяли у меня на квартире одного человека, я сказала, что даже не знаю его. Выпустят через несколько дней.

Они заговорили о тюрьме. Пожилая добрая женщина, не искушенная в революционных делах, и профессиональная революционерка, не имеющая права говорить о своей работе.

Землячка расспрашивала свою соседку по камере о порядках, установленных в Сущевской части, о надзирателях, о передачах.

— А какой здесь врач? — поинтересовалась Землячка.

— Приличный человек, — сказала Генкина. — До ареста я передавала сюда через него письма.

К помощи врачей Землячка прибегала в затруднительных случаях не один раз; большей частью это оказывались порядочные люди, по характеру своей профессии они видят немало человеческого горя и неплохо разбираются, кто прав и кто не прав в этом мире, — поэтому-то для нее так важен был ответ Генкиной.

Она и вправду чувствовала, что ее лихорадит. Быть может, тому виной ее нервное состояние, а быть может, снова давал себя знать туберкулез, который она нажила еще в Киевской тюрьме.

Она подошла к двери, постучала, глазок тут же приоткрылся.

— Вам чего?

— Доктора, — попросила Землячка. — Голова болит, кашляю, простудилась.

В Сущевской части содержались только подследственные, поэтому режим в ней был мягче и к просьбам заключенных относились снисходительнее, чем в обычных тюрьмах.

Надзиратель загромыхал замком, приоткрыл дверь.

— Это вам доктора?

— Мне.

— Можно, — сказал надзиратель. — Они у нас тут же при части во дворе квартируют. Иногда к нам очень даже приличных господ привозят…

Он бросил пытливый взгляд на Землячку, покачал головой и опять загромыхал замком.

Врач не заставил себя ждать. Это был сухонький старичок, привыкший за время своей службы при полиции ко всяким оказиям.

— Чем могу служить?

— Боюсь, обострился туберкулезный процесс, — пожаловалась Землячка. — Нельзя ли пригласить ко мне моего врача, я оплачу визит…

В те времена дамы были стеснительны сверх меры, многие из них стеснялись раздеваться перед врачами-мужчинами, врачи нередко осматривали своих пациенток в присутствии мужей и выслушивали через рубашку, так что просьба Землячки прозвучала вполне естественно.

Перед доктором находилась очень приличная дама, она не просила его ни о чем предосудительном.

— Какого же врача вы желаете?

— Марию Николаевну Успенскую.

Землячка назвала не того врача, какой ей был нужен, она действовала осмотрительно. Мария Николаевна Успенская достаточно известный врач и добрый человек. Она не связана с большевиками, и репутация ее безупречна. Должна быть безупречна с точки зрения полиции. Раз или два Землячка встречалась с ней и могла рассчитывать, что та выполнит просьбу.

Успенская появилась под вечер в сопровождении полицейского врача, и тот, не желая стеснять даму при осмотре, деликатно остался в коридоре.

Успенская помнила Землячку в лицо — ее запоминали все, кто с нею встречался, — хотя вряд ли помнила фамилию, под которой Землячка была ей представлена.

Она напрягла память.

— Мы с вами встречались…

— Совершенно верно, у Лидии Михайловны.

— Я могу быть вам чем-нибудь полезна?

— Иначе я не стала бы вас беспокоить.

— Вы больны? Или у вас… еще что-нибудь?

— Вы не ошиблись, я хочу попросить вас сегодня же отыскать Лидию Михайловну и передать, чтобы она завтра повидалась со мной.

Лидия Михайловна Катенина тоже врач, но кроме того она личный друг Землячки, член партии.

Успенская больше не расспрашивала, она догадывалась, что Катенина связана с революционным движением.

Выслушала больную, выстукала, выписала рецепты, отдала их полицейскому врачу, ушла…

Весь вечер Генкина рассказывала Землячке о своей Оле, интересовалась Ярославским — не слышала ли чего Землячка о нем, где он сейчас, что с ним.

Землячка призналась, что была арестована вместе с Ярославским.

Генкина взволновалась.

— Так он, вероятно, тоже здесь?

— Вероятно.

— А вы умеете перестукиваться?

Землячка научилась перестукиваться еще в Киевской тюрьме, но, увы, одна стена молчала, а с другой стороны ответили бессмысленным непонятным стуком. Приходилось придумывать что-то другое.

Поздно вечером Землячку вызвали на допрос. Допрашивал все тот же жандармский ротмистр, который арестовал ее.

— Советую не отягощать своего положения бессмысленным запирательством, — начал он допрос стереотипной фразой. — Нам все известно. Известно, что вы являетесь одним из руководителей военной большевистской организации, известно, что в квартире Калантаровой была назначена конференция…

Да, он знал многое, без провокатора тут дело не обошлось, но Землячка решила ни в чем не сознаваться, не выдавать ни себя, ни товарищей.

— Госпожа Берлин, ведь нам все известно!

— Но я не Берлин, а Осмоловская.

— Смешно!

Ротмистр извлек из стола фотографию.

— Вот снимок, поступивший к нам из Киевского охранного отделения.

Да, это ее снимок, трудно отрицать очевидное, но она отрицает, чувство юмора не покидало ее никогда.

— Случайное сходство.

— До такой степени?

— Вы видели снимки Собинова?

— Артиста?

— Так вот, к примеру, вы и Собинов — совершеннейшие двойники.

Ротмистр польщен, он не так красив, как Собинов, но оспаривать это утверждение не хочет.

— Вы можете упорствовать, госпожа Берлин, но скамьи подсудимых по делу военной организации вам не избежать.

Это первый, предварительный, поверхностный допрос, настоящие допросы начнутся после перевода в тюрьму.

Ночью Землячка раздумывала о том, что им, арестованным большевикам, предпринять. Бежать! Связаться с другими арестованными и бежать!

За себя она не боялась, она слова ни о чем не проронит, ее больше тревожит судьба товарищей. После разгрома Декабрьского восстания каждый человек на счету, и еще больше ее тревожит судьба военной организации. Начнутся допросы, примутся копаться во всех подробностях, доберутся до солдат, с таким трудом вовлеченных в движение, до офицеров…

Под утро она попыталась заснуть, чувство самодисциплины развивалось у нее год от году, оно присуще профессиональным революционерам: надо есть, спать, избегать болезней, чтобы сохранить силы, всегда быть готовым к борьбе.