Сам себе не говоря.

Знает замок про подвал с чудовищем —

Иль сокровищем, Бог весть,—

Что-то в тишине ему готовящим,

Но не видит, что там есть.

Что ж ему неведомое ведомо,

Чтоб мы жили вечно врозь,

Чтоб оно звало меня, как велено,

И вовек не дозвалось?

Верно, если вдруг сольемся в тождество

И устроим торжество —

Или мы взаимно уничтожимся,

Иль не станет ничего.

Так что, методически проламывая

Разделивший нас барьер,

Добиваюсь не того ли самого я —

Хоть сейчас вот, например?

* * *

Прошла моя жизнь.

Подумаешь, дело.

Предавшее тело, походы к врачу.

На вечный вопрос, куда ее дело,

Отвечу: не знаю и знать не хочу.

Дотягивай срок,

Политкаторжанка,

Скрипи кандалами по ржавой стране.

Того, что прошло,

Нисколько не жалко,

А все, что мне надо, осталось при мне.

Вот так и Господь

Не зло и не скорбно

Уставится вниз на пределе времен

И скажет: матчасть

Не жалко нисколько,

А лучшие тексты остались при нем.

* * *

Чтобы заплакать от счастья при виде сиреневого куста,

Хватило бы зимней ночи одной, а было их больше ста.

И когда сирень перевешивается через дедовский палисад,

То к счастью всегда примешивается страшнейшая из досад:

А вдруг ни этого сада, ни нежности, ни стыда

На самом деле не надо, а надо, чтоб как тогда —

Когда без всякой сирени, свирели и вешних вод

По норам своим сидели и думали: «вот-вот-вот»?

Ведь тесную эту норку, погреб или чердак

Так просто принять за норму, когда она долго так.

Цветение длится месяц, одиннадцать длится страх.

В набор любых околесиц поверишь в таких местах.

Чтобы заплакать от счастья при виде тебя, какая ты есть,

Хватило бы тысячи прочих лиц, а их — миллиардов шесть.

И когда окно занавешивается и другие мне не видны —

То к счастью всегда примешивается тоска и чувство вины,

Как будто при виде райского кубка мне кто-то крикнул: «Не пей!»

Ты скажешь, что это острей, голубка, а я считаю — тупей.

На три минуты покинув дом — всегда во имя тщеты,—

Я допускаю уже с трудом, что там меня встретишь ты.

Что за всеобщее торжество, что за железный смех!

Было бы нас хоть двое на сто — а нас ведь двое на всех.

Да и чтобы заплакать от счастья при мысли, что вот она, жизнь моя,

На свете могло быть, честное слово, поменьше небытия,

А то когда я с ним себя сравниваю, вперившись в окоем,

Мне кажется слишком странным настаивать на своем.

* * *

«Запах свежий и тлетворный…»

Нонна Слепакова

Ничего не может быть иначе.

Начинается гроза.

Чувство, будто в детстве, в дождь, на даче:

Делать нечего, гулять нельзя.

У окна стою, как в детстве,

К потному стеклу прижав чело.

Чувствую себя в соседстве

Не могу пока сказать чего.

Лужа от забора до сарая.

Тучи в виде двух квашней.

Зелень ядовитая сырая

Пахнет гуще и душней.

Как по взмаху царственного жезла —

Или царского жезлА —

Дружно нечисть разная полезла,

Закипела, приползла.

Мох на камне, плесень на заборе,

Розовые черви на гряде…

Под землей таящееся море

Проступило кое-где.

Всюду, где трясина, где траншея,

А не твердая земля,—

Вся поверхность мира не прочнее

Дождевого пузыря.

Все растет на бездне, на могиле,

Все дожди уютны и грозны,

Всюду запах свежести и гнили,

Гибели и новизны.

Лиловеет небо и клубится,

Лишь восток прозрачно-сер

И просторен, словно там граница

Океана, например.

Гул прилива, близость океанья

На последнем берегу,

На котором, кроме любованья,

Ничего я сделать не могу.

Никакого пафоса дешевого —

Мол, блажен, кто посетил сей сад,—

Только волны лиственного шороха,

Полусонный, сумрачный распад,

Затяжная горечь грозовая,

Отсыревшая кора,

Неумолчный шелест размыванья —

Да и то сказать, пора.

Departamental

1. Отсрочка

…И чувство, блин, такое (кроме двух-трех недель), как если бы всю жизнь прождал в казенном доме решения своей судьбы.

Мой век тянулся коридором, где сейфы с кипами бумаг, где каждый стул скрипел с укором за то, что я сидел не так. Линолеум под цвет паркета, убогий стенд для стенгазет, жужжащих ламп дневного света неумолимый мертвый свет...

В поту, в смятенье, на пределе — кого я жду, чего хочу? К кому на очередь: к судье ли, к менту, к зубному ли врачу? Сижу, вытягивая шею: машинка, шорохи, возня… Но к двери сунуться не смею, пока не вызовут меня. Из прежней жизни уворован без оправданий, без причин, занумерован, замурован, от остальных неотличим, часами шорохам внимаю, часами скрипа двери жду — и все яснее понимаю: все то же будет и в аду. Ладони потны, ноги ватны, за дверью ходят и стучат… Все буду ждать: куда мне — в ад ли?

И не пойму, что вот он, ад.

Жужжанье. Полдень. Три. Четыре. В желудке ледянистый ком. Курю в заплеванном сортире с каким-то тихим мужиком, в дрожащей, непонятной спешке глотаю дым, тушу бычки — и вижу по его усмешке, что я уже почти, почти, почти как он! Еще немного — и я уже достоин глаз того, невидимого Бога, не различающего нас.

Но Боже! Как душа дышала, как пела, бедная, когда мне секретарша разрешала отсрочку страшного суда! Когда майор военкоматский, с угрюмым лбом и жестким ртом, уже у края бездны адской мне говорил: придешь потом!

Мой век учтен, прошит, прострочен, мой ужас сбылся наяву, конец из милости отсрочен — в отсрочке, в паузе живу. Но в первый миг, когда, бывало, отпустят на день или два — как все цвело, и оживало, и как кружилась голова, когда, благодаря за милость, взмывая к небу по прямой, душа смеялась, и молилась, и ликовала, Боже мой.

2. Паспортный стол

Тоскуя в паспортном столе,

Скучнейшем месте на земле,

Где дверь скрипит, компьютер виснет,

А на окошке фикус киснет,

Где паспортистка в виде жабы,

Или точней, с лицом-как-выменем,

Сидеть на пенсии должна бы

Последних тридцать лет как минимум,

А ведь наверняка же добрая

Старушка, внука любит страстно,

Но как дойдет до регистрации,

Так вообще стоит стеной,

Пятнадцать справок, двадцать выписок,

Непрошибаемая фраза

«Я вам еще раз повторяю»,

А я сейчас не удержусь

И вообще завою в голос —

Да чем же мы, скажи на милость,

Так перед вами провинились,

Уже не фактом ли рождения

На подконтрольной территории?—

А что она, тупая жрица,

Она сама всего боится,

Над ней стоит такое НЕ,