– Ну, это понятно, в экстремальной ситуации всегда решается, кто ты на самом деле. Только при чем здесь Паскевич? – недоуменно покосился на генерала Николай.

– А ты смекай. Насчет экстремальной ситуации – правильное направление взял. Вот, посмотри, самый большой патриот Франции и человек, при котором она достигла самого большого могущества в истории, кто?

– Наполеон, что ли? – Николай почувствовал себя неуютно: давно отсдавал экзамены.

– Наполеон, да! Но кто он? Корсиканец, провинциал. А кем был Сталин, при котором Россия за всю свою историю получила самое большое могущество, с бомбой атомной стала вровень с США – ведущей державой мира? Сталин был грузин, осетин даже. Но самый большой патриот империи. И сейчас Жириновский, парень, который провел детство в Средней Азии, самый большой русский патриот. Почему? Потому что каждый день, каждый час, каждую секунду он, живущий в непосредственном столкновении с узкоглазыми, знал, что они – это они, а он – русский. И то, что он русский, не может забыть, это ему во сне снится. – Генерал не на шутку разошелся. – Самые большие патриоты империи выходят из тех, кто живет на границах империи, потому что они чувствуют присутствие чужого и на фоне чужого больше берегут свое. Понял? Не понял, я бачу. Граница – это та же экстремальная ситуация, в которой у тебя два варианта: или стать святее папы римского, или свалиться в предательство. А что такое «украинец»? Это тот, кто живет у края, у границы. Мы всю историю были в экстремальной ситуации. И вариантов у нас два всегда было: либо быть самыми русскими из всех русских, русее всех русских, или свалиться в предательство. Мы, украинцы, сделали всю российскую историю и российскую империю! Тут тебе и Поддубный, и Кожедуб, и Королев, и Сикорский, и Репин, и Пирогов, и Макаренко, и Вернадский, и Даль, и Гоголь, и Булгаков, и Хрущев. Да дело не в знаменитостях. Вся армия Российской империи держалась на простых хохлах и вся православная церковь! Наши там были прапорщики да попы. А что может быть для государства главнее армии и церкви? Россия без украинцев – не империя. Это не я сказал. Это Бжезинский! А этот лях знает толк в истории. Зато все вместе, да еще и с Белоруссией, нет силы сильнее нас в мире. Можем мы временно проиграть, но обязательно поднимемся. У всех остальных кишка тонка. Америке как государству всего двести лет. Корней крепких нет, подует буря, и все там свалится… Видал я американских вояк… перхоть… Всем миром мы можем вместе править. А по отдельности – нет. Не будет России – и нам конец. Можно, конечно, впасть в предательство, как Мазепа и Бандера. То есть выбрать не Россию, с которой мы и кровью, и историей, и верой связаны, а Запад… Только будешь ты всегда на Западе человеком третьего сорта, разменной монетой, тем, кого первым в топку кинут или пристрелят, чтоб не мешал, как того Мишку Немцова духи пристрелили, хоть он ислам принял…

– Президент вас не слышит, – хмыкнул Николай.

– Президент у нас «другой украинец», из бандер и мазеп, а не из Паскевичей, Гоголей, Поддубных. И не будет ему никогда мировой чести и славы, коя возможна, только если эта слава в России добывается как мировом государстве, а будет ему временная слава здесь, в маленькой никому не ясной стране, и вечный позор на Небесах как предателю. Мелкий гнилой человечишка во всем мелок и гнил. Уж я-то знаю все дела Данилы Леонидыча нашего дорогого. Вор наш президент, мелкий, бессовестный и подлый. Ладно, не волнуйся, это я только тебе говорю. Чтоб знал, ежели что: в составе России украинец может и в Париж победителем входить, и ракеты в космос пускать, и американцам башмаком грозить, а в составе Украины мы лишь фольклорную ценность представляем, чем Кушма и упивается. Мировое господство променял на вышиванки и вареники, падла. А вчера в Крыму… слышь… был в Массандровских подвалах «с рабочим визитом», так незаметно бутылку вина стопятидесятилетней давности в карман куртки сховал. Мне доложили. Ладно, Коля, беги к себе, мне тут еще пару дел перетрясти надо. Виктору Федоровичу поклон от меня.

Николай спустился в лифте, прошел коридором, привычно показал удостоверение на выходе охраннику и, только чуть не оказавшись под машиной, понял, что все эти пятнадцать минут своей жизни пребывал словно в другом измерении, в исторических дебрях, откуда не хотелось возвращаться на землю.

Звонил Володя Сипитый, зам Дружинина по строительству. Или, как он сам в шутку себя называл, Бахчисарайский наместник.

Евгений Васильевич Дружинин уже два года строил в Крыму санаторный комплекс и по самое «не могу» увяз в строительстве, вбухав туда не только все свои свободные деньги, но и кредиты, взятые в НРБ-банке под залог московских активов.

– Женя, приезжай срочно, тут полный погром, – орал в трубку Сипитый. – Нас пускают в разор, тут такое! Женя, ты не понимаешь всей катастрофы! Нас разоряют, мы по миру пойдем!

– Вова, а никак нельзя на неделю отложить? – с последней жалкой надеждой на сохранение отпуска спросил Дружинин.

– Если хочешь остаться полным банкротом, – буркнул в трубку Сипитый, – оно, конечно, потерпит.

– Что там у тебя?

– У нас полностью разграбили склад цемента, – выдерживая ровный тон, отозвался Сипитый. – Весь запас силикатного и красного кирпича уперли, весь брус, на пять лимонов гривен однозначно. – Сипитый откашлялся мимо микрофона трубки. – И это еще не все. Угнали автокран, растащили оборудование растворного узла, ну, бетономешалки и там уже по мелочи… Про инструмент да про всякие там пакетники, электропускатели и пятьсот метров кабеля я уже молчу. Приедешь, не узнаешь, все подчистую пограбили. Они землю нашу столбят и хибары на ней свои из нашего же стройматериала строят! Приезжай, надо что-то делать.

Перво-наперво из Симферополя Дружинин на такси махнул прямо в Бахчисарай на стройку. Мама родная! Лучше бы не ездил.

Однако, прежде чем ехать в Симферополь и в Киев искать у местных защиты своего бизнеса, требовалось узнать всю правду-матку, какой бы тяжелой и трудной она ни была.

Голова Сипитого была повязана бинтом, сквозь который в области виска явственно проступала кровь.

– Ты как легендарный командир Щорс, – пошутил Дружинин, обнимая своего старшего прораба, – голова повязана, кровь на рукаве, след кровавый стелется по сырой траве, – по детской пионерской памяти процитировал он, похлопывая Сипитого по спине.

– Это они мне камнем засветили, – пояснил Сипитый, – для пущей важности политического момента, так сказать.

– А чего ты меня в аэропорту не встретил? – спросил Дружинин.

– Так они нам не только пилораму с бетонным узлом пожгли, они и машину мне покорежили-побили, теперь на такси или пешком, – пожаловался Сипитый.

– Что делать будем? – еще не до конца оценив глубину и тяжесть катастрофы, спросил Дружинин.

– В Киев тебе ехать надо, – вздохнул Сипитый. – В Киеве что-то еще, может, и можно сделать, а местные мне даже милицию не прислали, сказали, сам разбирайся, кто прав, кто виноват, мол, стройка не местная, хозяин московский, поэтому не фиг местную милицию на это мутить.

– Суки! – выдохнул Дружинин.

– И те и другие, – согласился Сипитый.

– Ну а как тут вообще обстановочка? – поинтересовался Дружинин, стряхивая с брюк люто въевшуюся в сукно цементную пыль.

– Хуже, чем в там, в горах, – мотнул головой в сторону воображаемого Афгана Сипитый. – Без автомата и в одиночку лучше не ходить.