Мы с Васькой стояли под навесом Кондратьевских номеров и выжимали из своих слинявших рубах синие ручьи воды.

Вдруг из-под соседнего навеса к нам перебежали два казачонка в плисовых штанах. Тоже мокрые, будто прилизанные.

Один, побольше, нагнул голову в мокрой папахе и, оглядев Ваську, спросил:

— А ты чей?

— А тебе на что?

— Иногородний?

— Казак.

— Врешь, по штанам вижу и по рубахе что иногородний. Казаки в таких рядюшках не ходят. Говори, где живешь?

— У черта на куличках, у куркуля в хате, а тому, кто спрашивает, дуля, — спокойно сказал Васька, скручивая рубаху жгутом и выжимая из нее последние капли.

— А мы с обыском к вам пойдем, — сказал другой казачонок, щуплый и пониже ростом.

Васька засмеялся.

— Ты сперва штаны подтяни, атаман кубанский, кукуруза на учкуру! Мандат у тебя есть на обыскные права? Ну, показывай!

— Найдется, глянь-ка сюда!

Васька и моргнуть не успел, как казачонок в белой папахе огрел его свинчаткой по голове.

Васька скорчился и схватился руками за голову.

На соседнем крыльце крикнули:

— Ай да белая папаха! Ай да молодец!… А ну-ка другого по уху стебни!

Я оглянулся и увидел, как, сгибаясь под проливным дождем, бегут к нам еще двое казачат, а за ними рослый бородатый казак в черкеске с белыми газырями.

Я быстро перемахнул через дорогу.

Васька кинулся было за мной, но поскользнулся и шлепнулся в лужу. Из-под рубашки у него выскользнул револьвер.

Казачонок в белой папахе в один миг налетел на револьвер, как ястреб на ящерку.

— Оружие!

Васька вскочил и схватился за дуло револьвера, но бородатый пнул его ногой.

Васька выпустил револьвер из рук и опять плюхнулся в грязь.

Казачонок сел на него верхом и стал месить его, как тесто в макитре.

А бородатый казак вертел в это время перед самым носом Васькин револьвер и бормотал:

— Бульдог! Нет, не бульдог, пожалуй, бульдог покороче и потолще будет. Это не иначе, как стейер. Только у стейера головка пуговкой. А этот какой-то… странный, разломчатый.

Я прислушивался из-за угла и думал: что делать? За поясом под рубахой у меня тоже был револьвер, только не смит-и-вессон, как у Васьки, а браунинг.

Пустить бы из этого браунинга бородатому семь пуль в лоб, да не уйдешь ведь потом. Только Ваську погубишь, а не выручишь.

Вдруг слышу — кто-то за углом говорит:

— А другой куда утек? Тот, что побольше был? Шукай его, хлопцы!

Я шмыгнул в первый попавшийся двор, а оттуда, через заборы и переулки, вернулся с другой стороны к Кондратьевским номерам.

Там теперь выросла целая толпа — казаки, женщины, ребята. Все галдели, перебивали друг друга, размахивали руками.

— Чумака зацапали, комиссара большевицкого! — выкрикивала круглоголовая коренастая казачка.

— Дура! Какой там комиссар большевицкий! — сказал высокий старик в поддевке, выбираясь из середины толпы. — Хлопца от земли не видать, а его в четыре руки держат.

— Знаем мы этих хлопцев! — затрещала казачка. — С бомбой его накрыли — хлопца твоего!

— Дура! — спокойно сказал старик. — Какая там бомба — револьвер нашли азиатской какой-то системы, да и то незаряженный.

— Дорогу! — гаркнул хриплый голос из толпы.

Толпа расступилась.

Рыжий молодой казак с винтовкой вытолкнул Ваську и погнал его по дороге к станице.

Васька не плакал, а только всхлипывал. Губа у него была рассечена, глаза залеплены грязью, распухли. Одно плечо голое — рукав болтался на ниточке.

— Ну, ну, босота, шагай веселее! — сказал казак, толкая Ваську в спину прикладом. Васька дернул плечом и остановился.

— Не дерись! — закричал он. — А то вот стану средь дороги и с места не сойду!

Казак посмотрел на Ваську с удивлением:

— Ишь какой самолюбивый. Ну, иди, иди, а то волоком потянем.

Васька пошел.

В этот день Васька не вернулся домой. Отцу и матери его я ничего не сказал — боялся, что заругают. Скажут: завел парня, а сам сбежал.

А что я мог поделать? Ведь их там вон сколько было, да еще с винтовками, а я один.

Целый день думал я, что теперь с Васькой будет.

Может, его доведут до станицы, постращают и отпустят, или он сам с дороги сбежит, а может быть — его до смерти засекут. А то еще хуже будет: приведут его к атаману, начнут стегать, а он со страху да от боли весь наш партизанский отряд выдаст.

Всю ночь прислушивался я, не хлопает ли калитка. Нет, не хлопнула, не пришел Васька.

На другое утро я сам пошел в станицу искать его.

После вчерашнего дождя идти было хорошо. Погода свежая, солнечная, дорожки утоптанные.

День был праздничный. На ступеньках крылечек красовались разодетые девки-казачки, а на перилах сидели веселые парни.

Отмахиваясь палкой от собак, я шел посреди дороги и думал: где искать Ваську? В правление зайти или к тюрьме подобраться — в окошко поглядеть?

В правлении со мной, конечно, и разговаривать не станут, а если и станут, то ничего хорошего не скажут. Возьмут да и посадят в «тюгулёвку» — так у них каталажка называлась. А если Ваську по тюремным окнам искать, так, может, и вовсе не найдешь. Он маленький, его всякий от окна ототрет. Да и часовые смотрят.

Подхожу к правлению.

Со всех сторон облепили белый каменный дом кряжистые казаки. Сидят, как в гостях у царя. Кто побогаче, тот на крыльце сидит — поближе к атамановой двери. Кто победнее — на нижних ступеньках.

Курят, доставая из расшитых кисетов табак. Толкуют о новом станичном атамане, о старых казачьих порядках, да почем свинья на базаре, да у кого строевая кобыла хороша.

Молодежь тут же вертится, прислуживает старикам — кто бегает в лавочку за брагой, кто чиркает спичкой, если у старика трубка не дымит.

Напротив, возле церкви, стоят высокие, обмазанные дегтем столбы. Это виселицы.

Я юркнул во двор. Там, у длинного дощатого барака с маленькими решетчатыми окошками, шагали казаки-часовые.

Значит, арестованные тут сидят. Может, и Васька с ними. Я хотел было заглянуть в окошко, но дорогу мне загородил часовой.

Может, с другой стороны удастся заглянуть в окна?

Иду. Никто не трогает — то ли потому, что у меня на голове черная казачья шапка, то ли просто не замечают меня.

Вдруг я увидел — из самого крайнего окошка кто-то машет мне рукой.

Васька!… Ну да, Васька! Такой же грязный и распухший, как был вчера, только синяки на нем позеленели и пожелтели. В окошке одна его голова торчит да рука. Машет он мне рукой — уходи, мол.

А я и сам вижу, что непременно уходить надо; прямо на меня идет часовой с винтовкой наперевес.

Шмыгнул я в ворота, думаю: вот и удрал.

Вдруг чья-то грузная рука сильно стукнула меня по плечу.

— Постой, голубчик, не торопись. Я тебя узнал.

Смотрю — это казак бородатый, тот самый, что вчера Ваську в лужу толкнул. Схватил он меня за шиворот и поволок вверх по широким ступенькам.

Старики, сидевшие на атаманском крыльце, поднялись и загалдели.

Не успел я дух перевести, как очутился в коротком и темном коридоре.

Бородатый толкнул плечом дверь и ввалился со мной вместе в просторную комнату.

Посредине комнаты — стол, вроде кухонного, со шкафчиками. У стен в пирамидах винтовки.

— Здравия желаю, атаман, — сказал бородатый, подталкивая меня к столу, за которым сидел рябой казак с костяной трубкой во рту.

— Здорово, Поликарп Семенович, — сказал рябой казак, не вставая с места. — Кого привел?

— Шпиёна большевицкого.

— Ишь ты, — сказал рябой. — Молоко на губах не обсохло, а тоже шпиёнит. Ну, шпиёнам у нас первый почет, высоко их подымаем, чуть не до самого неба. Видал столбики черные — вон там за окошками?

— Дядя, — взмолился я, — пусти, я не виноват. Мать послала к знакомым. За хлебом, за салом… Она меня ждет… Дома все голодные сидят.

Атаман повернул свою рябую морду в мою сторону, сплюнул под стол и сказал: