Вторая неделя плавания началась праздником, который чуть не нагнал на меня тоску. Это был день моего рождения. Уже после прибытия на остров Барбадос, когда меня спрашивали, сколько мне лет, я обычно отвечал:

– Мне исполнилось двадцать восемь лет посреди океана.

Но судьба все же улыбнулась мне в этот день и послала праздничный подарок. За лодкой волочился прикрепленный к шнуру крючок с посаженной на него летучей рыбой без головы. Внезапно большая птица, которую англичане называют «водяной стриж» (французского названия этой птицы я так и не знаю до сих пор), бросилась вниз и схватила приманку. Хоть я и побаивался, как бы она не долбанула клювом по резиновому поплавку, все-таки я ее подтащил к самому борту. К счастью, едва птица оказалась в лодке, у нее начались сильнейшие спазмы: она изрыгнула на мое суденышко все содержимое своего желудка и совершенно обессилела. Преодолев отвращение, я тут же свернул ей шею.

Впервые в жизни мне предстояло попробовать сырую птицу. Но ведь едят же сырое рубленое мясо. А чем хуже сырая птица? Только я советую всем, кто поймает морскую птицу, не ощипывать перья, а сразу содрать с нее кожу, потому что кожа водоплавающих птиц – это сплошной жир.

Свою добычу я разделил на две части: одну я решил съесть сегодня, а вторую положил на солнце, чтобы она слегка провялилась и сохранилась до завтра. Мне так надоела рыба, что я заранее ликовал: наконец-то у меня будет какая-то еда, имеющая другой вкус! Но увы, я ликовал преждевременно: меня постигло жестокое разочарование. Птица оказалась превосходной, однако имела сильнейший привкус и запах, свойственные всем «дарам моря».

Ночью мне пришлось пережить несколько неприятных минут. Над брезентовым тентом вдруг разлился какой-то таинственный свет. Я подумал, что лодка горит. На деле же оказалось, что это светится половина моей птицы: фосфорическое сияние, исходившее от нее, было настолько ярким, что этот странный свет озарял снизу парус, создавая жуткое призрачное зрелище.

28 октября произошло одно событие, чреватое самыми серьезными последствиями. Но в первый момент я этого просто не понял. У меня сломался браслет часов, которые заводились автоматически от движения руки; тогда я прикрепил их булавкой к моему свитеру на груди, полагая, что они будут заводиться и так. Однако в моей лодчонке я сидел почти без движения, и вскоре часы остановились. Когда я их стал заводить, было поздно: время ушло. Теперь я уже не мог с уверенностью определить, в каком положении я нахожусь по отношению к западу, какова моя долгота, или, иными словами далеко ли еще до островов, к которым я плыл. А ведь это для меня было важнее всего!

После этого случая я вдруг почувствовал, что значит жить, полагаясь на волю случая, делая лишь то, что захочется, и не имея никакого плана занятий. Такая жизнь начала меня тяготить. Я решил немедленно составить себе расписание. Человек должен сам распоряжаться своими поступками, а не подчиняться обстоятельствам. Я считаю, что это крайне важно.

Прежде всего, чтобы как-то избавиться от впечатления, что вокруг меня всегда океан и только океан, я решил вести «сельский образ жизни», то есть вставать с солнцем и ложиться с солнцем.

На рассвете я просыпаюсь и собираю летучих рыб: ночью они натыкаются в темноте на мой парус и падают на тент. Начиная с третьего дня после отплытия и до самого конца плавания я каждое утро находил в лодке от пяти до пятнадцати летучих рыб. Двух самых лучших я откладываю себе на завтрак. Потом я принимаюсь за рыбную ловлю. Приблизительно часа достаточно, чтобы обеспечить себя пищей на весь день. Свой улов я делю на две части – одна пойдет на второй завтрак, другая – на обед.

Могут спросить, почему я придерживался общепринятых часов еды? Зачем нужно было дожидаться для завтрака полдня, словно дело происходило на земле? Да просто потому, что, изменив характер пищи, я не хотел вносить еще каких-то дополнительных новшеств в свой режим и менять привычные для желудка часы работы. Такое нововведение было бы совершенно излишним. Желудок привык выделять желудочный сок в совершенно определенные часы приема пищи, чтобы тут же начать ее переваривать. Для чего же задавать ему дополнительную работу?

После ловли рыбы я приступаю к систематическому осмотру лодки. Любая потертость может оказался для нее роковой: достаточно, чтобы переплет книги, какая-нибудь дощечка или хотя бы мой приемничек в течение нескольких дней оставался на одном и том же месте, чтобы резина здесь протерлась до дырки. Те, кому приведется увидеть моего «Еретика» в парижском морском музее, заметят, что, несмотря на все мои предосторожности, на правом поплавке изнутри резина стерта: в этом месте я опирался на него спиной.

Обнаружив к концу вторых суток плавания, что краска с поверхности поплавка слезла в том месте, где я опирался на него, я пришел в ужас. Значит, нужно было что-то прокладывать между моей спиной и резиной, чтобы предотвратить всякое трение. Ведь вслед за краской протрется слой материи, и тогда – прощай водо– и воздухонепроницаемость! С этого момента я стал выслушивать мою лодку, прижимаясь ухом к поплавкам на всем их протяжении, чтобы определить, в каком месте происходит трение. Так врач выслушивает сердце больного, пытаясь уловить подозрительные «шумы». Да, я тоже старался обнаружить «шумы» моей лодки, чтобы знать, откуда ей может грозить смертельная опасность. Туго накачанные поплавки, словно легкие, отчетливо передавали малейший шорох: самое слабое шипение сразу же показало бы мне, что где-то происходит утечка воздуха. Кроме такого выслушивания, я прибегал еще к одной мере предосторожности. Что бы ни случилось, моя лодка не могла спустить воздух сразу из всех отсеков. Поэтому на ночь я закрывал клапаны между отсеками, а по утрам я их снова открывал. Если бы давление воздуха в одном из отсеков почему-либо уменьшилось, я бы услышал шипение в тот момент, когда воздух начнет равномерно распределяться по всей лодке. Но, слава богу, этого не случилось ни разу!

Ежедневный осмотр, ощупывание и выслушивание лодки не раз помогали мне предотвратить катастрофу. Подобная бдительность совершенно необходима всем, терпящим бедствие на море.

После осмотра лодки наступало время зарядки: полчаса я занимаюсь гимнастикой, чтобы сохранить силу мышц и гибкость движений. И, наконец, десять-двадцать минут я трачу на сбор двух чайных ложек планктона, необходимых для предотвращения цинги. Поскольку любая спущенная за борт сеть является тормозом, я очутился перед дилеммой: либо собирать немного планктона и плыть быстро, либо вылавливать планктон в таком количестве, чтобы его хватило для еды, и стоять на месте. Я решил, что до тех пор, пока у меня будет рыба, планктон мне будет служить лишь в качестве лекарства (как витамин C).

Приближается полдень – время определения координат. Лодка пляшет на волнах, и поэтому, чтобы добиться наибольшей точности, я за полчаса начинаю производить пробные измерения. Солнце постепенно поднимается и вот оно уже в зените: это полдень. Несмотря на множество затруднений, вызванных тем, что я почти не возвышался над поверхностью воды, мне довольно скоро удалось достичь немалых успехов в этом виде спорта – в определении своего местонахождения. Самое сложное заключалось в том, чтобы не принять по ошибке гребень волны за линию горизонта. Волны были огромные, но двигались они равномерно, так как поблизости не было берегов. Я изучил законы их движения и знал заранее, что шестая или седьмая волна поднимет меня на такую высоту, откуда передо мной откроется линия горизонта. Поэтому я просто считал волны, не отрываясь от зрительной трубки секстанта, и, когда меня подхватывал седьмой вал, бросал взгляд на горизонт. В этот момент нужно было успеть совместить нижний край солнечного диска с линией горизонта, описывая секстантом круговое движение, чтобы удержать солнце на этой касательной. Интересно, что если в начале плавания я ошибался при определении широты на десять и более миль, то примерно через неделю я уже научился делать расчеты с точностью до одной мили.