— Не может быть… Мирон Павлинович… Павлиныч?!!!

А в следующее мгновение словно пелена упала с глаз Мирона, и в высоком офицере он узнал прибалтийского мальчишку с необычным прозвищем.

— Бинокль?.. Балис?!!!

И, не замечая ничего вокруг, они бросились навстречу друг другу, сомкнув крепкие мужские объятья.

— Не может быть…

— Столько лет…

— А у меня твой сердолик сохранился…

— А у меня твой янтарь…

— Погоди…

Балис повернулся и громко крикнул в темноту:

— Сережка! Иди сюда! Это — друзья!

Поздно мы с тобой поняли, Что вдвоем вдвойне веселей Даже пролетать в небе облаком А не то, что жить на земле.

— Ваш пропуск, товарищ капитан третьего ранга… Проходите. Ваш пропуск, товарищ капитан…

Балис, не отрывая глаз от спины Огонькова, протянул дежурному бумагу.

— Проходите…

Что такое Питер? Это ветер… Сейчас этот ветер был мокрым и злым, но Балису было всё равно. После смерти Риты и Кристины его уже ничего не интересовало. Его жизнь кончилась там, в больнице, когда он услышал от врачей страшную весть. Теперь он не жил, а существовал. Телом он был сначала на базе Вильнюсского ОМОНа, куда вывезли его приехавшие в больницу по звонку Димы ребята капитана Макутыновича[28] , потом его перевезли на военном самолете в Ленинград — пришлось давать показания в штабе Балтийского Флота. Мыслями же — всё время возвращался на заснеженную улочку, где прервалась жизнь его жены и дочери. Раз за разом прокручивал он в памяти события этого проклятого утра. Нахлынувшее чувство опасности, песочного цвета «Москвич», лицо водителя: неестественно безразличное, словно маска и столь же неестественного, какого-то пунцового цвета… Свой прыжок в сторону. Вскрик Кристины. Звук удара. И два неподвижных тела на тротуаре…

Зачем он тогда прыгнул? Ведь он мог, он должен был спасти их. Оттолкнуть из-под колес. У него было на это время, он мог успеть, если бы… Если бы не начал спасать себя. Если бы не эти рефлексы, которые ему годами ставили в Армии. Его учили выживать — и он выжил. Но зачем ему эта жизнь, если он потерял то, что составляло её суть? Впрочем, еще одну вещь он должен был сделать — выполнить приказ таинственного «Гедеминаскауса». Те, кто работали с ним — и в Вильнюсе и в Ленинграде — не были в курсе истории с патронами, они просто выручали попавшего в беду офицера, служившего в той же Армии, что и они: страна — страной, а Армия и Флот пока еще были живы, хотя уже корчились от боли, вызванной всеобщим развалом. Пусть то тут, то там предательство уже торжествовало, но основная масса людей в погонах продолжало хранить верность единому боевому братству. Поэтому, пять зеленых патронов без маркировки всё еще лежали в кармане его кителя, и никто об этом не знал.

Огоньков о чём-то договорился с водителем-частником (не старое время, теперь желающие подзаработать денег извозом спокойно подбирали клиентов в самом центре города), сел в машину на переднее сидение, распахнул заднюю дверцу перед Балисом. Капитан забрался внутрь, поправил полы шинели, бросил взгляд на здание Адмиралтейства… В детстве он любил гулять по Ленинграду с дедом. Не с отцом, не с матерью, а именно с дедом — тот знал чуть ли не про каждый дом и улицу в центре города какую-нибудь увлекательную историю. Потом, в молодости, они часто гуляли здесь с Ритой. С Ритой… Они гуляли здесь втроем и могли бы гулять еще не раз: она, он и Кристинка. Если бы не песочный «Москвич» на пустой улице… Но теперь Рита и Кристина никогда не увидят Адмиралтейства… и Дворцовой площади… и Зимнего дворца… и Невы… И Ирмантас, маленький Ирмантас (тут бы они с Ритой были единодушны в выборе имени), его сын, который умер, не успев родиться — он тоже ничего этого не увидит… Если бы Балис тогда не прыгнул в сторону…

Он продолжал снова и снова прокручивать в памяти эту сцену, попутно фиксируя, что машина едет отнюдь не в Пулково — вдоль Невы, сворачивает на набережную Фонтанки, и останавливается на углу пустующего Летнего Сада.

— Пойдем, — обернулся Огоньков и, повернувшись к водителю, добавил. — Спасибо.

— Пожалуйста…

Машина поехала дальше по набережной, а Балис вслед за Огоньковым прошел в большие чугунные ворота. В Летнем Саду было тихо и пусто. Пруд у входа на зиму спустили, статуи укрыли деревянными чехами. Снег с аллей и скамеек никто не расчищал: в стране шла битва за демократические преобразования, и тратить в это время деньги и силы на благоустройство парка никто не собирался. Офицеры пошли вглубь по небольшой тропинке, протоптанной посреди аллеи. Огоньков огляделся, еще раз удостоверился, что рядом никого нет, и обратился к Балису.

— Ну а теперь рассказывай то, что ты не стал говорить в штабе.

— Почему ты решил, что я что-то скрыл? — голос капитана был безразличен. Гаяускас спросил для проформы, на самом деле ответ на этот вопрос его нисколько не интересовал. Его вообще ничего не интересовало. Балис должен был умереть там, на Вильнюсской улице, приняв на себя удар «Москвича» песочного цвета, и по какой-то нелепой ошибке он остался жив… Но патроны он всё-таки обязан отдать по назначению.

— Потому что, здесь что-то не так. Потому что на улицах Вильнюса не каждое утро пытаются убить молодых родителей с маленькой дочкой. Даже если отец — капитан Советской Армии. Если бы тебе набили морду в какой-нибудь кафешке, в которую ты по глупости забрался бы в полной парадной форме — я бы понял. А вот за что тебе автокатастрофу устраивать — я не знаю.

— А я знаю?

— Знаешь, — убежденно заявил Огоньков. — И знаешь, что я это знаю. Я — начальник первого отдела штаба бригады, я знаю в бригаде всё про всех, все грехи ваши — у меня в сейфе. Так вот, в Севастополе ты не сделал ничего такого, ради чего кто-то решил бы тебе устраивать покушение в Вильнюсе. До Севастополя? Не думаю: за эти три года с тобой не было проблем такого масштаба. Значит, что-то случилось там, в Вильнюсе. Что это было?

— Зачем тебе это, Слава? — глухо произнес Балис. — Их уже не вернуть.

— Их — нет. А тебя…

— Меня не вернуть тоже.