Ещё чуть-чуть!

Везденецкий зарычал пуще прежнего, будто дикий хищник, бросившийся на беззащитную косулю. Он не обращал внимания ни на что. Его не пугали ни хлопки выстрелов, ни пули, чиркавшие по броне вагона и с визгом улетавшие куда-то назад, в сторону лесопосадки.

Вагон пришлось не только брать на ноги, но еще и делать выход на руки, однако толкать Везденецкому было проще, чем тянуть.

— Вылезайте! Бегом!

Дверца распахнулась. Из вагона вывалился Митя, затем он помог вылезти Кате и вытащил Аню, которая постанывала и держалась за либо поломанную, либо вывихнутую ногу.

— Прочь! Прочь отсюда! — рявкнул Везденецкий, чувствуя, что больше не мог сопротивляться безграничной силе притяжения.

Друзья выпрыгнули из-под вагона, и Везденецкий бросил груз, сию же секунду болезненно закричав. Спину рассекло вспышкой режущей боли. Непонятно было, то ли ножом резанули, то ли просто спинные мышцы не выдержали нагрузки, но одно было не лучше другого.

Каждое движение теперь отзывалось ужасающей болью. И это при условии, что адреналин в крови притуплял болевые ощущения.

Но расслабляться было нельзя. Самое сложное позади. Теперь оставалось только скрыться и выжить.

Митя взял на руки Катю, а Везденецкий взгромоздил на себя Аню. Уж её вес после вагона вообще не казался хоть немного существенным.

Они, вчетвером, рванули в сторону лесопосадки и скрылись за деревьями, пользуясь прикрытием, которое обеспечили пленники. Сейчас, пока было неясно, какими силами обладал противник, в бой бросаться нельзя. Оставалось только бежать, и лишь затем можно было перегруппироваться с остальными, чтобы дать врагу отпор.

Хуже всего Мишке давались уроки немецкого языка. Он думал об этом, пока шагал по улице к пляжу и поглядывал на немецкие флаги, реющие над крышами двухэтажных домов. Иногда он переводил взгляд на спины трех немецких мальчиков, шедших впереди. Вот они, казалось ему, немецкий знали отлично. Того, слева, Мишка называл Толстым, того что справа — Тощим, а того что в центре — Гитлером, потому что он больше всего ненавидел русских ребят. Особенно Мишку. Его много кто недолюбливал. И учителя, и одноклассники.

Уроков русского больше не было. Остались только уроки немецкого, и преподавала их скверная тётка, имя которой Мишка даже при всем желании выговорить не мог. Да еще и надо было говорить это странное "фройляйн", обращаясь к ней. Одно ему было известно точно: "фрау" от "фройляйн" отличалась тем, что "фрау" — женщина замужняя, а "фройляйн" — незамужная. Мама как-то говорила, что "фройляйн" злее "фрау", потому что у первых нет мужчин.

Наверное, это причина вредности учительницы по немецкому языку. Странно, зачем из-за этого злиться? Вон, у Мишки же девчонки нет, и ничего страшного. Живет себе, радуется. Ну, точнее жил и радовался, до тех пор, пока в Каменск не вошли немецкие войска, и пока по центральным улицам не покатились немецкие танки.

Немцев одноклассниками было не назвать. По сути, Мишка учился в резервации, отдельно от ребят из германии, которым выделялись лучшие классы и лучшие места в школьном буфете. Странный был народ, эти немцы. Зачем-то придумали то, что называлось сложным словом "сегрегация". Мишка слышал его от немецкого лейтенанта, даже мог прокрутить голове, но выговорить не мог.

И звучало слово, честно сказать, противно.

Наверное, из-за этого слова русские теперь ходили по отдельным улицам, пили воду из отдельных колонок, на которых висели таблички с надписью "Вода для русских", жили в отдельных районах и редко появлялись в центре города. Разве что на строительные работы их привозили, а потом снова увозили куда-то в сторону станицы Гундоровской.

Собственно, когда Мишка решил попить воды из немецкой колонки, его тут же поймала эта шайка. Теперь, вот, вели к Северскому Донцу, ничего не говоря.

"Куда ведут? Зачем ведут?" — думал он, посматривая в переулки, куда можно было бы юркнуть в удобный момент.

Но убежать тут получится вряд ли.

Имени Гитлера он не знал, но точно помнил, что Гитлер этот имел отличные отметки по физкультуре.

Ребята из германии были злыми, похожими на своих отцов. Ну, как, злыми. Друг с другом они общались примерно так же, как русские. Играли, веселились, шутили и смеялись. Проказничали, подкладывая учителям кнопки на стулья и подрисовывая усы портретам ученых в классах. Но стоило немецкому мальчику завидеть русских, в его глазах появлялось что-то недоброе, темное, исключительно нацистское. Разумеется, Мишка понимал, что фашист, от мала до велика — враг. Мишка не пытался ни с кем подружиться, но теперь ему некуда было деться. Если он умрет, то некому будет помочь маме, работавшей в доме немца служанкой.

Пришлось послушно увязаться за Гитлером.

— Что ты хочешь с ним сделать? — спросил Толстый у Гитлера.

— Папа говорит, что хороший русский — мертвый русский, — ответил Гитлер. — Утопим его в реке. Тогда папа меня похвалит. И повезет на каникулы в Москву. Мы там уже всё захватили.

— А может, не надо? — забеспокоился Тощий. — Давай взрослым отдадим.

— Испугался, что ли? Как ты можешь называть себя арийцем? — сощурился Гитлер, явно повторив слова взрослых. — Мы его не будем трогать. Он сам всё сделает. Скажем, что если окунется в прорубь, то мы с ним дружить будем.

Мишка мало что понял из сказанного, но почувствовалась в интонациях зловещая нота. Ему удалось разобрать только слова: "ариец", "смерть" и "папа". От слова "смерть" по спине пробежались мурашки.

До ленты заснеженного пляжа, тянувшегося перед обледеневшей рекой, они добрались быстро. Летом тут было хорошо. Мишка вспомнил, как они с Петькой строили песчаные замки и ковыряли палками размокшую песочную кашу, но вдруг наступила зима, а в город пришли немцы. Петьку вместе с отцом посадили в грузовую машину, да увезли туда же, куда и всех. Больше Петьку никто не видел.

Они вчетвером остановились у реки, рядом с небольшой прорубью, в которой плескалась холодная и черная вода. От реки веяло морозом, и Мишка поежился, крепче затянув шарфик на шее.

— Хочешь дружба? — спросил Тощий на плохом русском, и, указав в прорубь, произнес: — Купаться. Тогда мы с тобой дружим.

— Ещё чего? — дрогнул Мишка, взглянув в черную бездну проруби. — Думаете, я глупый? Вода холодная. Я же умру.

Тощий взглянул на Гитлера и покачал головой. Тогда Гитлер сердито засопел ноздрями, схватил Мишку за воротник и прорычал ему в лицо:

— Урод! Или ты сам, или я заставлю.

Мишка побледнел лицом, косясь на ледяную прорубь и с ужасом думая, что вот-вот умрет. Пальцы Гитлера были цепкими, будто у краба — хватка каменная, и было не вырваться.

— Прекратить! — послышалось с противоположного берега, на котором Мишка разглядел немца в военной форме. Странного немца. С автоматом на груди.

Чего он там в лесу делал, да еще и один? Немцы по городу только парами перемещались. Те, кто осмеливался без напарника на улицу выйти, обычно пропадали неизвестно куда.

Немец пересек реку, и Мишка взглянул на его лицо. Ну, немец-немцем, только взгляд у него был по-русски злобный, как у отчаявшихся солдат, защищавших Каменск перед поражением.

— Что вы здесь делаете? — хмуро спросил Везденецкий.

— Да ничего, г-герр….

— Веббер, — представился Везденецкий.

— Ничего, герр Веббер! — отсалютовал Гитлер, отпустив Мишку. — Я Герман Вагнер! И я поймал нарушителя! Он пил воду из нашей колонки!

Воду? Из нашей колонки? Н-да. Везденецкий понял, что вторжение немцев ожидаемо привело к сегрегации, с которой начался холокост евреев. Всё же, германская машина пропаганды способна даже святое, — детей, — превратить в бездушную машину для убийства. Очевидно, мальчишку хотели утопить, и, судя по всему, для маленьких немцев смерть русского являлась предметом гордости.