Мы отдаем предпочтение опыту вторичному, рационализированному, хотя и точному, но в известной степени ограниченному. Например, если не пытаться с порога отвергать мистическое знание, то его можно понять как результат широкого, не укладывающегося в обычные эмпирицистские модели опыта. Этот опыт проявляется в экстраординарных состояниях сознания, когда возникает своего рода инверсия слоев сознания, когда верхние, рационализированные слои перемешиваются с более глубокими, архаическими и иначе организованными слоями.
Наука практически не изучает характер антропокосмических связей. Человек в научном мировоззрений Представляется как бы отгороженным от влияния космических сил и замкнутым в социальном мире. Можно говорить, что изучаемые альтернативными науками антропокосмические связи являются неглавными, фоновыми. Но, может быть, именно эти тонкие связи человека с космосом и находят отражение в мистическом знании, просто мы не владеем этим языком, который мог бы фиксировать опыт такого рода. Наука соответствующего языка не выработала, а вот в мистическом опыте такой язык есть, хотя он и не совсем для нас приемлем.
Теперь я хочу остановиться на вопросе о роли традиционного знания, «народной технологии» в современной культуре. Они также относятся к сфере упомянутого мною большого опыта. В народных науках спрессован, сконденсирован многовековой опыт успешного выживания в порой тяжелых жизненных условиях (северные районы нашей страны, зоны «рискованного земледелия»). Современная наука в принципе не способна адекватно воспроизвести те виды опыта, на которые опирались народные науки, «народная технология». Этот многовековой опыт не имеет, в отличие от науки, универсального характера: народные науки всегда этноцентричны, они «вписаны» в определенные формы жизни. Эту альтернативность опыта народных наук по отношению к научному опыту можно рассматривать и как недостаток, и как ценность. Народные науки, «народная технология» могут быть достаточно эффективными.
Методология изучения ненаучных форм знания во многом зависит от общекультурной и этической установки. Есть мнение о том, что пик культуросозидающих возможностей науки уже пройден. Мне кажется, что, действительно в каком-то смысле это так и есть. Наука играла решающую культуросозидающую роль в европейской культуре XVIII–XIX вв. Сейчас экспансия сциентистского, технократического сознания, действия, готового вытеснить и разрушить другие виды опыта и знания, конечно, уже не может вызвать особых симпатий.
Я согласен с тем, что необходимы более гармоничные отношения между различными культурными и когнитивными системами. Скажем, в свете все более угрожающих экологических проблем мы можем иначе посмотреть на «народные технологии», которые были более органично вписаны в природные циклы, не разрушали среду. На основе подобных соображений и должна быть принята экологическая установка в отношении различных видов культуры, в отношении ненаучных видов знания.
Дело в том, что подобные виды знания уже сами по себе являются реликтовыми в современной культуре. Научно-технический прогресс, все далее заходящее «онаучивание» общества отводит этим видам знания все более узкие ниши в нашей культуре. Поэтому, на мой взгляд, с одной стороны, стоит задача сохранения того культурного генофонда, который имеется в различных формах донаучного и ненаучного знания, а с другой стороны, мне кажется, что в каком-то очень отдаленном будущем постиндустриальные технологии будут больше походить на «народные технологии», а постиндустриальные науки (например, архитектура, медицина и т. д.) будут больше походить на народные науки, чем на те дисциплинарные знания, каковыми они являются сейчас.
В. Порус. Мне бы хотелось сделать следующее замечание. Я часто задаюсь вопросом, почему, несмотря на колоссальные усилия, затрачиваемые на пропаганду и распространение экологического мышления, оно так плохо распространяется в современном мире, так плохо входит в умы и сердца, в практические действия. Видимо, здесь много причин, и та причина, о которой я хочу сейчас сказать, может быть, и не главная, но все же она очень важна в свете нашей дискуссии. Когда мы говорим, что надо жалеть природу, надо позаботиться о том, чтобы наши потомки имели прекрасный солнечный мир, в котором бегали бы зайцы и паслись козы, не исчезали растения, не высыхали моря, — в этот момент в нас говорит чувство рачительного хозяина. Такие слова характерны для человека, заботящегося о сохранении и умножении своего благосостояния. Это рационализированный взгляд, который не ограничивает себя сиюминутной перспективой, пользой, выгодой, а разглядывает будущее с точки зрения своего долгосрочного участия в нем. «Мне сейчас не так уж плохо, и я бы хотел, чтобы моим потомкам было тоже неплохо».
Вот на такой установке основывается псевдоэкологический взгляд на природу и на место в ней человека. Мне кажется, что отношение рачительного хозяина является совершенно недостаточным, и это одна из причин того, что экологическое сознание не внедряется. Отношение к природе, экологическое сознание должно зиждиться на совершенно ином принципе (мать — дитя). Природа — это мать, я ее сохраняю не потому, что она мне будет нужна в будущем, не потому, что я могу ее доить, наслаждаться ею и т. д., а потому, что я являюсь ее частью, я равен ей в этом смысле, и потому, что она в этом смысле выше меня: она была до меня и останется после меня; я нахожусь в ней не для того, чтобы пользоваться ею, владеть ею, хозяйствовать в ней, а для того чтобы слиться с нею и в своей собственной жизни, и в жизни своих детей и потомков. Вот такая установка не характерна для нашего экологического сознания, исчезает из него.
Когда мы говорим об экологии культуры, то мы практически повторяем этот мыслительный ход. Так, отмечалось, что существует больший или меньший опыт, опыт, который хотелось бы сохранить, — скажем, опыт донаучной цивилизации, опыт нецивилизованных народов, опыт народной медицины и т. д. Но дело не только в том, чтобы его сохранять, а в том, что мы можем сохраниться только при том условии, что сохранится он.
Нужно осознать свою зависимость от экологии, а не использовать экологию в качестве инструмента для своих хозяйственных целей. Это так же верно по отношению к экологии природы, как и по отношению к экологии культуры. Вот почему я так активно допрашивал В. Л. Рабиновича, когда он, как мне показалось, выстраивал иерархию ценностей в экологических звеньях культуры. Мне кажется, что, когда мы рассуждаем о различных формах знаний и культуры, мы должны встать на точку зрения подлинной экологии, которая является жизненным условием нашего существования, а не той, которая есть следствие нашего гуманного, мягкосердечного отношения к этим звеньям культуры.
И. Касавин. Я во многом согласен с В. Порусом в том, что он говорил о нашем неверном понимании экологии (и экологии культуры в том числе). Но кое-что для меня остается непонятным. Я согласен с тем, что нельзя подходить к природе или к другим формам знания как к тому, что нужно только практически. Но, с другой стороны, когда он говорит, что нам необходимо понять, что мы без этого не существуем, то тем самым он просто переформулирует то, от чего хочет отказаться. Ведь в конце концов мы хотим сохранить природу для будущих поколений, потому что это нам нужно, потому что мы без этого не можем.
Мы призываем к экологии знания, так как и науку мы не можем развивать, не понимая того, что в ней есть ненаучные образования. Я не совсем понял конечную формулировку В. Поруса. Мне казалось логичным завершить критику неправильной экологии утверждением о том, что следует осознать самоценность, скажем, природы. Суть заключается не в том, что мы не можем без нее жить, а в том, что она без нас может.
Точно так же необходимо осознать и самоценность других форм знания по отношению к науке. Они нужны не потому, что мы науку хотим развивать, да и природа нам нужна не потому, что мы в ней хотим жить. Но зачем нам эта самоценность, зачем нам признавать ее? Здесь опять встает вопрос об основаниях диалога. Почему мы все-таки убеждены, что он все-таки возможен? Почему мы должны признавать самоценность чего-то, что нам не нужно, не выгодно? Ученым, например, выгоднее признавать, что природа служит нашим целям, а ненаучное знание только мешает науке.
