В. Майков. Я бы хотел сделать добавление. Мне кажется совершенно справедливой утверждающаяся В. Порусом недостаточность призывов к экологической этике и неэффективность этих призывов (хотя неэффективны они преимущественно в РСФСР. Например, совершенно иная ситуация в Эстонии и в большинстве западных развитых стран, в которых есть то, что мы можем назвать экологическим сознанием, и чего нет у нас). Но мне кажется, что недостаточной является также и предложенная программа «материнской этики», если она будет сформулирована таким образом. На мой взгляд, она принадлежит к тому кругу мышления, который базируется на убеждении: поняв какой-то основополагающий принцип, мы тем самым изменим ситуацию. В том же русле движутся многочисленные программы гуманитаризации и гуманизации культуры, естествознания, воспитания, этики. Нечто уже свершилось, произошло, и мы это признали, приняли. А теперь мы пытаемся, исходя из уже случившегося и принятого, проделать какие-то спасительные процедуры.
Мне кажется, это неэффективно. Нужно искать другие пути. Надо глубже исследовать вопрос о природе ненаучного знания. На этот вопрос пытался ответить и не ответил В. Филатов. Он же предложил типологию ненаучного знания. Для того чтобы ответить на вопрос о природе ненаучного знания, необходимо заглянуть в историю европейской культуры, когда произошло институциальное размежевание этих форм знания. Я имею в виду декартовско-галилеевскую революцию.
В. Порус. Я, видимо, неосторожно употреблял термины и смешал понятия «польза» и «нужда». Конечно, есть разные уровни нужды и пользы. Есть всеобщая нужда человечества в том, чтобы жить. Эту нужду никак нельзя снять с повестки дня, она не может выйти из нашего языка. И природа нам нужна в этом смысле.
Я выступал против утилитаристского подхода к природе, когда наслаждение красотой природы или использование ее богатств понимается как практическое условие удовлетворения наших достаточно примитивных потребностей. Когда мы к зайчикам или к козочкам относимся как к только тому, что мы можем наблюдать или съесть.
Наверно, действительно, «материнская этика» является недостаточной, вероятно, есть что-то еще. Нужно искать, а сейчас, во всяком случае, ясно, от чего мы должны отказаться. Ясно, что недостаточно. Определить полный комплекс условий для того, чтобы экологическое сознание стало довлеющим, мы пока не готовы. Мы можем идти в этом направлении.
В. Майков. Это как стратегия поведения в критической ситуации.
В. Порус. Совершенно верно. Мы должны осознать задачу и цель. Когда я отвечал Рабиновичу, мне нужно было ответить иначе. Дело не только в том, что есть различные виды всеобщего блага: жизнь, свобода и т. д. Дело в том, что это благо осознается как всечеловеческое, всеобщее именно в пограничной ситуации. Когда ставится вопрос «жизнь или смерть», жизнь становится абсолютной ценностью. Пока нет этого вопроса, можно говорить: «Я бы пожертвовал жизнью ради…» А вот когда тебя ставят перед необходимостью жертвовать жизнью, она становится для тебя главной ценностью, и герой — тот, кто жертвует жизнью именно в критической ситуации, а не тот, кто разглагольствует о героических подвигах.
Сейчас человечество, культура стоит перед необходимостью подвига. Юрий Карякин как-то сказал, что все человечество уподобилось той матери, которая для спасения собственного ребенка в критической ситуации руками разогнула железные прутья, которые потом не могли разогнуть десяток взрослых мужчин. Вот в этом едином, единственном, последнем напряжении жизни она совершила то, что является парадигмой для человеческого деяния в настоящее время: или мы разогнем эти прутья, осознаем эту критическую ситуацию, научимся говорить друг с другом, научимся уважать чужую культуру и черпать из нее источники своего существования и развития, наслаждения, или же мы рискуем пойти по магистральной дороге, которая приведет нас к гибели. Вот так, может быть, очень обостренно я ставлю эту проблему.
Н. Автономова. Тема кровного отношения типа «мать — ребенок» к почве, к земле, к нашей автохтонности тесно связывается в моем представлении с политическими речами Хайдеггера во время его ректорства во Фрайбургском университете в 1933–1934 гг. Во Франции в последние годы чрезвычайно активно обсуждался вопрос о том, что такое собственно Хайдеггер и как связана его философия с его социально-политическими и культурными установками. Прочитав конкретные материалы, по поводу которых шла такая бурная дискуссия, я лишний раз убедилась в том, что идеал кровности, автохтонности, внерациональности сам по себе далеко не безопасен, он весьма страшен во многих смыслах.
Людям, которые писали о Хайдеггере, говорили: «Ах, вот вы вырываете куски из контекста…» Простите, но если «вырывать» фразы «Хайль Гитлер», которыми Хайдеггер заканчивал каждую речь перед студентами и некоторые речи перед рабочими, то такой «вырез», видимо, имеет основания и говорит о многом. Хайдеггер говорит студентам о том, как они должны учиться. Нужно покончить с классическими идеалами знания, идеал учителя и ученика уже не имеет смысла, мы не можем больше ориентироваться на прогресс в науке, но мы должны ориентироваться на университет в смысле социума, в смысле общности определенного типа.
И из этой идеи (которая сейчас бурно развивается в самых разных направлениях, связанных с исследованиями науки в социокультурных направлениях) вытекают очень важные выводы. Да, мы должны ориентироваться на науку как на общность, на то, что связано с определенной социокультурной ситуацией «здесь и теперь», с определенным типом государства, с определенным типом политической воли. Я вовсе не хочу сказать, что мы можем проводить далекие, глубоко идущие аналогии и сбрасывать Хайдеггера со счета. Ни в коей мере. Он действительно, может быть, как никто другой, выразил «неклассическую» суть современных познавательных процессов. Но некоторые страшные вещи (не думаю, что они так уж случайно возникают, скорее всего они вполне закономерны), связанные с забвением универсализма, тоже имеют место.
Второй пример, о котором я хочу рассказать. Все мы знаем, что многие процессы в современной социологии и философии науки вдохновляются тем наработанным этнологами и этнографами материалом, который был получен с конца XIX в. Там тоже не все однозначно в смысле значимости выводов этнологического типа. Существует такое наблюдение (и Леви-Стросс его фиксирует), что если мы проинтервьюируем этнолога или этнографа, который сам некогда был аборигеном, членом племени, а потом ему дали возможность учиться и стать профессиональным этнологом, то, как правило, возникает странное отторжение от той позиции, которую европейская наука считала единственно возможной.
Европейская наука утверждала равнозначимость этнологического объекта из-за соображений морального характера: чтобы поддержать туземца, чтобы у него не было чувства, что он младший брат белого человека. Когда же этому субъекту была дана возможность самому выбирать, что значимо, а что — нет, он, как правило, выражал обиду на то, что этот идеал равенства лишь способствовал тому, что люди на 20–30—40 лет оставались в диких условиях невозможности никакого выбора. Эти примеры, по крайней мере для меня, иллюстрируют мои собственные сомнения в том, что и тот путь, который сегодня проговаривался — идеал переосмысленного универсализма, — это экологически еще более rear bird (дрессированная птица), чем любая экзотика племени. Сейчас многим людям кажется, что они вдохнули свежего воздуха, когда услышали, что «наука плохая, она многого не может…». Но для того чтобы промыслить все возможные последствия отказа от универсализма, нужна более отточенная рефлексивная культура, и, может быть, не всем это дано.
Но для меня очевидно и другое: отказываясь от истины как универсального идеала в пользу блага как универсального идеала, мы тоже ничего не получим. На мой взгляд, все эти три идеала основаны на трех главных модальностях человеческого существа: чувстве, воле, разуме— на эстетическом, этическом и познавательном (в собственном смысле). Эти три идеала одновременно и социокультурны, и универсальны. Не видеть в них универсальности — значит обречь себя на весьма печальные последствия.
