Послышался грохот отъезжавшей коляски. Настенька опять вздохнула. Она не без удивления замечала, что ей теперь все скучнее оставаться одной без Иванчука, — так за время их путешествия она оценила и его самого, и подорожную, и власть денег. «Не иначе как сделает предложение, — подумала Настенька с хитрой улыбкой и сама себе подивилась, какая она умница, кроме того что роковая женщина: — Ведь за него бы всякая рада пойти». Ей захотелось взглянуть, точно ли она так похорошела. Настенька не без труда повернулась в кресле — уж очень покойно было сидеть — и оглянулась на зеркало. Но оно висело так, что ничего нельзя было увидеть. Впрочем, белая рама окна на свету все отражала — Настенька, придвинувшись, могла разглядеть даже свои брови и ресницы. Вдруг она беззвучно засмеялась, увидев в саду Штааля. Он стоял в профиль к ней, подняв голову, перед столбом с высеребренным шаром (эту игрушку фройлейн Гертруда вывезла из Германии) и с явным неудовольствием себя рассматривал. Шар отражал толстого, низенького человека, безмерно раздувшегося лицом и туловищем. Настенька поспешно бросила в коробку шитье, вытащила коллекцию мушек и, еще раз оглянув себя в раму, подвинулась ближе к окну. Она хотела было наклеить на середину лба вырезанную звездочкой большую тафтяную мушку, что означало холодное равнодушие: «смотрю, да не нравишься» (язык мушек Настенька знала твердо; ей было известно, что и Штааль, как все молодые люди, хорошо его знает). Но она раздумала и надела маленькую мушку на верхнюю губу. Это значило кокетство и ни к чему не обязывало. Настеньке хотелось еще проучить зазнавшегося мальчишку.

— Ах какие прекрасные, — сказала она, перегнувшись в окне и смеясь не совсем уверенно.

Штааль быстро оглянулся.

— Ну да, вот и вы, фрау директор, — произнес он нахальным тоном, как будто и не сомневался в том, что она появится. Он заметил мушку на верхней губе и презрительно усмехнулся, точно нисколько не сомневался и в этом. Настенька смутилась: она не так понимала свою мушку. Но смущение ее было приятное. От запаха сирени голова у нее кружилась все сильнее.

— Очень сирень пахнет, — смущенно сказала она.

Он презрительно засмеялся.

— То-то, фрау директор, — сказал он.

Слова его были совершенно бессмысленны, он и сболтнул их наглым тоном больше от собственного смущения. Но Штааль ничего не мог бы выдумать лучше: и «то-то», и «фрау директор» перепугали Настеньку.

— Ишь какие вы стали…

— Значит, такие…

— Какие же? — пробормотала Настенька.

— Такие, — еще более значительным тоном повторил Штааль. Но, решив, что диалог этот не может все же продолжаться бесконечно долго, он кратко добавил: — Хорошо, я к вам сейчас приду.

«Так и есть, два приключения в один день», — торжествующе подумал он. Но первые сказанные им не бессмысленные слова успокоили Настеньку.

— Вот еще! — обиженно произнесла она. — И вовсе не хорошо, и никто вас не просит.

Штааль почувствовал свою ошибку.

— То глаза в сторону воротит, то к вам приду, чуть друг со двора. Ишь тоже! — продолжала Настенька, переходя в наступление.

— А он вам муж, что ли, или жених?

— Может, будет и жених, и муж, почем вы знаете?

— Это Иванчук-то! — Штааль искренне расхохотался.

— А знаете, кто без резону смеется?

— Кто, Настенька?

— Дурак, вот кто.

Она улыбнулась, желая смягчить непривычно резкое слово. Но улыбка у нее вышла гораздо более нежной, чем ей хотелось. Настенька тревожно подумала, что, кажется, все выходит очень нехорошо.

— Жарко как… Пить хочется, — уж совсем смущенно сказала она.

— Я сейчас принесу.

Штааль побежал в столовую, к столу, за которым они обедали. Стол не был убран, но обе бутылки фройлейн Гертруда заперла на ключ. В стаканах, однако, еще оставалось вино. Штааль слил остатки в один стакан, вылил туда и кальмусовку, остававшуюся на дне рюмок, и понес в сад. Он подбежал к окну, ловко стал на выступ стены и подал стакан Настеньке, не пролив ни капли.

— Упадете, расшибетесь, — сказала Настенька. — Ну, мерси… Что это вы мне дали, крепкое какое? Фу!.. Я думала, сироп, ей-Богу!..

— Совсем не крепкое… И не все ли равно?

— Ан, не все равно. Пьяна буду, вот что… Стыдно вам!

Штааль заметил, что на ней была другая мушка, означавшая «а вот и не поцелую». Он засмеялся от радости.

— Чего зубы скалите?

— Настенька, я сейчас к тебе приду.

Она сделала вид, будто не заметила к «тебе», но с ужасом почувствовала, что все кончено, что она любит его по-прежнему.

— Попросите честью.

— Прошу честью.

— Скажите: на коленях вас, Настенька, умоляю.

— На коленях тебя, Настенька, умоляю. — «В окно, что ли, влезть?» — быстро подумал он. Влезть было можно. Можно было и порвать панталоны. «А отчего бы не взойти по лестнице? Нет, нельзя ее отпускать ни на минуту, еще дверь закроет…» Он оглянулся, сделал усилие и поднялся «на мускулах». Настенька попятилась назад и замахала руками. Со всей возможной грацией Штааль взобрался в окно, чувствуя себя одновременно и школьником, и испанским кавалером. Он даже вытянулся во весь рост на подоконнике, хоть это вовсе не было нужно. «Эх, не поверит Саша», — подумал Штааль, сбивая с колен пыль. Он на цыпочках соскочил в комнату Настеньки.

Клочок земли (в полторы тысячи десятин), который собирался приобрести Иванчук, был расположен недалеко от городка Житомира. Владелец находился в отъезде и поручил продажу управляющему богатых помещиков Обуховских, у которого, в иванковском имении, и должны были остановиться покупатели. Иванчук рассчитывал съездить и вернуться в Киев в три-четыре дня. Он желал на месте взглянуть, не вводят ли его в обман продавцы, хоть еще в Петербурге знал, что дело чрезвычайно выгодное. «Кота в мешке не покупают», — сердито говорил Иванчук фройлейн Гертруде — от нее, однако, ускользал смысл этого выражения в дословном немецком переводе. По мере приближения сделки, которая должна была наконец сделать его настоящим помещиком, Иванчук волновался все больше. Сгоряча он даже предложил Штаалю съездить с ними — тотчас, правда, спохватился, но Штааль уже принял приглашение.

— Вот и прекрасно, парти карре[79] учиним, — кисло сказал Иванчук. Он утешился тем, что большую часть расходов отнесет на счет Штааля. «Как парти карре, то пусть за свою немку и платит, чтобы мне хоть не кормить в дороге эту прорву». Кислый вид Иванчука рассеял последние колебания Штааля. «Ежели Иванчуку неприятно, значит, надо ехать. Однако не предполагал я, что он этакий осел», — подумал Штааль. Оба они совершенно искренне считали друг друга дураками.

Штааль не мог разобраться в своих чувствах. Вернее, чувства эти менялись у него беспрестанно. То ему больше нравилась Настенька, то фройлейн Гертруда. В мыслях он сравнивал обеих цинично и говорил себе, что не любит ни ту, ни другую, — любит же госпожу Шевалье. Он очень дорожил этим своим чувством. Штаалю неприятно запали в душу слова Ламора об его бедном темпераменте. «Да, единственно к ней пожирает меня страсть, — не совсем уверенно думал он. — А что до пылкости нрава, я сделал мои доказательства». Временами ему казалось, что он создан для такой жизни, исполненной мимолетных любовных приключений: нынче с одной, завтра с другой. В эти минуты он смотрелся в зеркало, приглаживал волосы напомаженной щеткой и чувствовал себя победителем: зеркало отражало самую победоносную улыбку. Но Штааль помнил также, что, выходя из комнаты Настеньки, он испытывал отвращение и от нее, и от себя самого, и от всего в жизни. «Пуще смерти надо бояться ресидивов любви, через несколько лет той же даме строить куры. Я состарился, да и она не помолодела. И волюпте в ней теперь острее, противнее… Впрочем, все это приукрашено в книгах», — думал он, забывая, что его пожирает страсть к госпоже Шевалье.

Перед самым отъездом фройлейн Гертруда вошла в комнату Штааля и подала ему бумажку. Счет был на четырнадцать рублей семьдесят копеек. Значились в нем комната, извозчик, завтрак, обед, ужин, свеча и корзинка с едой, приготовленная в дорогу. Но свеча была зачеркнута, а кроме того, под итогом была карандашом сделана пометка Rabatt[80] 15%, d. i. 2 p. 20 к., и Штаалю пришлось уплатить только двенадцать с полтиной. Фройлейн Гертруда с застенчивой улыбкой обратила его внимание на скидку в счете и на зачеркнутую свечу. Он поблагодарил, с трудом удерживаясь от смеха. «Вот о чем непременно напишу Саше».