Я стоял на месте, иначе бы я на кого-нибудь наступил или поставил бы свой огромный грязный башмак прямо на яркий цветочный узор с одной стороны или причудливый, зеленый с золотом орнамент с другой. Не прошло и пары секунд, как с летного поля с жутким жестяным грохотом взмыл самолет. Я увидел, что он летает на основании каких-то других принципов, чем те самолеты, которые я знаю. Он прошел прямо у нас над головами. Я попытался пригнуться и едва не свалился назад, на лестницу. Босоногий мальчишка, который стоял, держась пальцами ног за край скалы, даже глазом не моргнул и посмотрел на меня с насмешкой.

Я сделал вид, что не замечаю его, и проводил взглядом самолет, уходящий вдаль над плоскими песочными вершинами скал. Отсюда казалось, что вокруг простирается ровная голая пустыня, рассеченная лишь несколькими черными извилистыми трещинами — то были каньоны, где находился город. Вдалеке, где уже начиналась настоящая пустыня, что-то блестело оранжевым в лучах солнца. Именно к этой блестящей штуке, похоже, и направлялся самолет.

— Извините, можно спросить? — обратился я к мужчине, сидевшему у моей правой ноги.

Мужчина был стар, и мне было не очень приятно на него смотреть, потому что у него на щеке был какой-то огромный нарост. Нарост закрывал ему один глаз, а нижняя часть его лица была скрыта лохматой бородой.

Мужчина выглядел вполне дружелюбным. Не переставая вышивать, он ответил:

— Валяй, малый, спрашивай! — с густым деревенским выговором.

— Откуда тут радиация? От самолетов с летного поля? — спросил я.

— Да нет, от солнца, — сказал мужчина.

Он перекусил сине-зеленую нитку и вдел в иголку другую, все это одним быстрым плавным движением, точно фокусник.

Он снова склонился над вышивкой, а женщина, которая сидела рядом и работала над той же вышивкой — только она шила золотисто-зеленым, — сказала:

— Вообще-то тебе не стоит находиться тут до заката, милый.

На руке, которой она шила, тоже был нарост, да еще и гноящийся.

— Да, но меня ведь арестовали за бродяжничество, — возразил я.

— А-а, они все время кого-нибудь арестовывают! — сказал кто-то еще, работавший над цветочным узором по другую сторону от меня. — Им все время нужны рабочие, чтобы снабжать нас тканью.

К этому времени все сделались вполне дружелюбны. Многие ребятишки, которые не были заняты тем, что что-то приносили, подбежали поближе по краю утеса и балансировали на краю лестницы, глазея на меня.

— А ты откуда? — спросила одна девочка.

— С Земли, — ответил я.

Все засмеялись.

— Глупый! — сказала девочка. — Земля — вот она, а ты не здешний!

— Ну да, — сказал я, — но Земель же много. Я за последние два дня побывал как минимум на трех.

— Ух ты! — сказал малыш, стоявший у меня за спиной. — Это, в смысле, как Романов?

Я вздрогнул. По спине у меня поползли мурашки от возбуждения.

— Романов? — переспросил я. — А что, Романов тут был?

— Да, он тут бывает, — сказал старик, сидевший у моей ноги. — Вот только сегодня был. А так он сюда частенько захаживает — говорит, чтобы набрать высоту. В других мирах, где он бывает, почва выше одиннадцатого уровня, так что сюда он приходит на одиннадцатый, а уходит отсюда.

— Романов был очень добр к "нам, — сказала женщина с наростом на руке.

— Это точно, — согласился старик. — Каждый раз, как заходит, он приносит нам свежее заклятие для защиты от солнца. Так что мои внучата могут расти без таких вот штук. — Он на миг оторвался от работы и похлопал себя по наросту на щеке. Звук был такой, как будто кто-то постучал по корке неразрезанной буханки. — Хороший мужик этот Романов. А ты его давно знаешь?

— Я с ним познакомился только сегодня утром, — сказал я. — По крайней мере, мне кажется, что это было сегодня утром, хотя, возможно, это было вчера. Я пытаюсь найти его снова. Вы не знаете, куда он пошел?

Старик пожал плечами, не переставая шить.

— Уже домой вернулся, наверное. Тебе придется вернуться на одиннадцатый уровень и отправиться оттуда.

— Тебе все равно стоит спуститься вниз, милый, — сказала женщина с гноящейся рукой. — Тебе вредно находиться на солнце, хотя оно и низко.

— Здесь можно находиться не больше десяти минут! — сообщила девочка, балансировавшая рядом со мной. — Мне Романов говорил.

«Десять минут! — подумал я. — За эти десять минут надо разузнать как можно больше». Я указал на проволочную изгородь.

— А как же они выходят на летное поле, если радиация настолько опасна?

Все, кто сидел вокруг, захихикали.

— Они вылезают через люки в толстых белых костюмах! — крикнул кто-то за три вышивки от меня.

— И летают в основном по ночам, — сказал еще кто-то. — Люди из Лоджии многое делают по ночам. Так безопаснее.

Я проводил взглядом блестящую точку — удаляющийся самолет. Он уже снижался у блестящей штуковины.

— Отважный пилот! — сказал я.

— Да нет. Самолеты все защищены, — сказал старик. — Мастера молитв налагают на них заклятия.

— А-а! — сказал я. — А что это за блестящая штука, к которой полетел самолет?

— Они называются ксанаду, — сообщил мальчишка, стоявший у меня за спиной.

— Почему — не спрашивай, — добавил старик. — Это такие купола, в которых выращивают все овощи и тому подобное.

— Ниплинг? — спросил я.

Все засмеялись и застонали одновременно.

— Ох уж эта гадость!

Пока мы смеялись, солнце село. И сразу спустилась синяя тьма. В следующую секунду зажглись фонари на домах. К моему изумлению, все склонились над вышивкой и продолжали шить как ни в чем не бывало, включая старика, который хохотал так сильно, что нарост у него на лице затрясся. Нарост выглядел как крыса, вцепившаяся в щеку.

Через секунду или около того внизу взревели гудки, по всему городу, множество громких завывающих гудков, как будто стадо обиженных коров. «Ну все! — подумал я. — Теперь я нелегал!»

— Ох уж этот ниплинг! — сказал старик так громко, что перекрыл гудки. Я видел, что он настолько к ним привык, что даже не замечал. — Скажу тебе по правде: на самом деле им приходится прилагать массу усилий, чтобы его не выращивать! Он прорастает повсюду, даже в цветочных горшках, сколько с ним ни борись. Они все пытаются его раздавать. Но мы его не едим, и даже рабочие к нему не притрагиваются. Я слышал, теперь им кормят заключенных.

Я содрогнулся. Вкус этой дряни до сих пор стоял у меня во рту. Я подумал о тюрьме под железнодорожными путями, о ниплинге на завтрак, на обед и на ужин, и мне действительно стало очень не по себе.

— Как вы думаете, что мне делать? — спросил я. — Вы сказали, что мне надо на одиннадцатый уровень, но теперь, после гудка, меня сразу арестуют!

— Так у тебя же еще полчаса в запасе! — сказала женщина с гноящейся рукой.

Старик снова хихикнул.

— А, тебе этого не сказали, верно? Да, в Общественных Работах любят запугивать людей! Но ты удивишься, как много поднадзорных задерживается на лестницах, возвращаясь в свои работные дома! Я знаю кое-кого, кто застревал аж до самого утра!

Он на миг приподнял голову. Кажется, он даже подмигнул, но наверняка сказать трудно: это был тот глаз, что закрыт наростом.

— Спасибо, — поблагодарил я. — Спасибо, что сказали.

— Пожалуйста, — ответил старик. — Но, прежде чем ты убежишь, нельзя ли нам спросить у тебя одну вещь — мне, моим сыновьям и дочерям?

Он вытянул вперед руку с иголкой и, о чудо, на миг перестал шить: он указывал еще на шестерых людей, сидевших вокруг зеленой вышивки, в том числе на женщину с гноящейся рукой.

— Конечно! — сказал я. — Спрашивайте.

Я думал, он спросит, что я тут делаю. Говорю же вам, я ужасно эгоцентричный. Но он спросил:

— Вот этот большой квадрат, что мы сейчас вышиваем, — это мой новый замысел. Он, конечно, еще не окончен, но все-таки посмотри на него. Представь себе, что ты очень богатый человек, и скажи мне, согласился бы ты заплатить за него много денег и почему.

На самом деле я и вправду богатый человек. Даже очень богатый. Но мне было неудобно это говорить, и потом, наверное, старик бы мне все равно не поверил. Я посмотрел на квадрат. На самом деле я исподтишка любовался им, еще когда солнце не село. А теперь, в свете фонарей, он сделался как живой: зеленые с золотом извивы как будто двигались и росли на глазах. На нем еще оставались белые участки, которые мастера не успели покрыть вышивкой, но основной замысел был уже ясен. Он был сказочно красив.