«Подобно Цезарю, этот принц рожден военачальником», — писал восторженно Рец.

Радуясь победе при Рокруа, Мазарини не уставал напоминать всем и каждому, что это он сумел убедить короля доверить молодому принцу командование армиями. Он скромно объяснял, что с самого начала разглядел в Луи де Бурбоне великий полководческий гений.

Но на самом деле популярность молодого Конде его изрядно беспокоила. Он не хотел, чтобы герой оставался в Париже, где он мог стать подлинным препятствием для его планов. Впрочем, Энгиен, опьяненный успехом, также не стремился осесть в столице, желая продолжать войну и лететь от победы к победе. Министр предложил ему отправиться под Тионвиль и время от времени совершать набеги на испанские позиции; таким образом он надеялся избавиться и от Конде, и от испанцев.

В атмосфере всеобщего ликования Бофор по-прежнему пребывал в нелепой уверенности, что он является хозяином положения, потому что ему подчиняется королевская гвардия и его обожает народ. Он надменно игнорировал Мазарини и продолжал вести себя как первое лицо королевства.

Через несколько дней после победы при Рокруа королева принимала ванну, а Бофор, велев доложить о себе, не стал дожидаться и силой проник в комнату, где регентша сидела обнаженной. Анна Австрийская гневно прогнала его. Узнав о его унижении, придворные мгновенно принялись высмеивать короля Парижа.

Постепенно насмешки, адресованные молодому герцогу, становились все более злыми, оскорбительными и жестокими.

Тем не менее Бофор не был ни совсем одинок, ни слишком глуп. Он собрал вокруг себя всех противников Ришелье, ставших теперь противниками Мазарини. В первую очередь он обратился к давним соратникам графа Суассонского и Гастона Орлеанского: Фонтраю, Монтрезору и герцогу Бульонскому, а также к парламентариям, несогласным с отменой права ремонстраций; главой недовольных магистратов выступал председатель парижского парламента Барийон.

Герцог де Бофор сумел, кроме того, привлечь на свою сторону людей, верных Ришелье, но попавших в опалу к Мазарини, — например, дю Нуайе, которого, напомним, кардинал только что отстранил от должности. Дю Нуайе, шаркун-иезуит, привел с собой святош и ультрамонтанов, сочувствовавших Испании, и в частности, епископа Бовэ.

В окружение Бофора вошел также бывший хранитель печати де Шатонеф, который когда-то вынес приговор Монморанси, готовый на все, лишь бы занять местечко в постели Мари де Шеврез!

Под командой Бофора находилось несколько гвардейских полков, среди его друзей числилось немало блестящих офицеров, таких, как Ла Шатр, Кампион, Бопюи, и эта грозная сила являла собой реальную опасность для власти.

Но для победы над Конде наследнику Вандомов надо было найти союзников, способных повлиять на королеву. Маркиз де Фонтрай посоветовал ему договориться с госпожой де Шеврез, падчерицей своей любовницы, толстухи Монбазон.

Бофор одобрил эту идею, и его приближенные принялись заваливать регентшу просьбами вернуть ко двору «чертовку» Мари де Шеврез.

Сама герцогиня де Шеврез не осталась безучастной к этим демаршам. Ведь в Брюсселе она уже вела переговоры с Испанией от имени Франции! Там рождался проект договора, согласно которому Франция возвращала все свои завоевания в обмен на часть Германии. Убежденная, что действует от имени своей лучшей подруги-королевы, Мари де Шеврез рассчитывала на ее поддержку еще и потому, что Анна Австрийская приходилась сестрой королю Испании.

Но Мари де Шеврез не знала, что регентша не была больше испанкой, отныне она была матерью короля Франции, и, будучи ею, она забыла прошлое. И теперь желала лишь одного — оставить сыну самое могущественное королевство в Европе.

Двадцать четвертого мая в Париж возвратились Луи и Гастон; настроение у друзей было совершенно разное.

Гастон считал уголовное дело закрытым. Фонтрай испробовал свой яд на Дакене; Бабена дю Фонтене, заподозрившего его в преступлении, маркиз убил с помощью духового ружья, потом отравил короля и попытался устранить тех, кто слишком близко подошел к истине.

Для Луи, напротив, очень много оставалось непонятным. Зачем надо было отправлять его в Рокруа? Вряд ли Фонтрай решил потратить столько сил и энергии только для того, чтобы убить его там. Для такого расчетливого человека, как Фонтрай, месть никогда не стояла на первом месте. А объяснения Фонтрая вызывали у него сомнения. Истинные причины убийства Бабена дю Фонтене также не были раскрыты; даже если бы Бабен продолжил свое расследование, что смог бы он доказать? Отравление? Но об этом стало известно только после исчезновения Пикара. И наконец, поведение Анны Дакен по отношению к нему, Луи. Зачем она пыталась соблазнить его? Знала ли она, что посылает его в западню? В этом Луи был убежден, равно как и в том, что Анна была знакома с маркизом де Фонтраем. Но тогда кто же она на самом деле: игрушка в руках горбуна или соучастница его преступлений?

Когда он поделился своими сомнениями с Гастоном, тот лишь отмахнулся.

Однажды вечером Луи вновь вернулся к волнующей его теме:

— Помнишь об анаморфозах отца Нисрона?

— Да, — ответил Гастон, вопросительно приподнимая бровь.

— Не имеем ли мы сейчас дело с одной из таких анаморфоз?

— Что ты хочешь сказать?

— Что с одной точки зрения ты действительно можешь все объяснить. Но правильно ли ты выбрал эту точку? Я убежден, возможен иной подход, я это почувствовал, когда слушал Фонтрая. Особенно когда он говорил намеками. Уверен, мы должны искать иной угол зрения, иное объяснение!

— Ошибаешься! — беззаботно усмехнулся Гастон. — Поверь моему опыту полицейского, причины убийства чаще всего достаточно прозрачны: деньги, ненависть и женщины. Фонтрай ничем не отличается от других преступников. Лучше подумай, как нам повезло: мы не только вернулись из кровопролитной битвы живыми, но и с богатой добычей.

Словом, настаивать бесполезно, и Луи остался один на один со своими сомнениями. Но он знал, что ни ненависть, ни женщины не могли заставить Фонтрая пойти на преступление; люди его склада руководствовались иными побуждениями: они хотели изменить мир!

Прибыв в Париж, друзья расстались довольно холодно. Поделив добычу, Гастон вернулся к работе, а Луи написал пространную записку Мазарини, где постарался высказать все свои сомнения, поставить все вопросы, изложить все размышления и опасения.

Двадцать шестого мая министр получил записку и немедленно призвал его к себе. Встреча состоялась в присутствии нового военного министра Летелье.

Увидев Мазарини, Луи отметил, как сильно кардинал постарел за истекшее время. Лицо приобрело суровое, отчасти даже недовольное выражение, кожа посерела, глубокие морщины пересекли лоб, во всем облике читалась огромная усталость. Летелье, напротив, улыбался и расточал любезности.

Луи говорил мало; все, что он хотел сказать, он уже изложил на бумаге. Держа в руке его письмо, министр скользил взором от письма к Фронсаку и обратно, и наконец произнес:

— Я понимаю ваше беспокойство, шевалье, и беспокоюсь не менее вашего. Тем более мы не знаем, каким образом Фонтраю удалось осуществить свой план. Убийца гуляет на свободе и в любую минуту может вновь совершить свое черное дело. А у меня нет даже улик против Астарака. Если он вернется ко двору, я смогу арестовать его на основании ваших показаний, но я не уверен, что у меня хватит власти удержать его в тюрьме. У него слишком много влиятельных покровителей. Королева ни за что не пожелает посадить друга принца де Марсильяка, особенно в начале своего правления, дабы это не выглядело посмертной местью Ришелье. Следовательно, мне нужны доказательства. Найдите их, Фронсак! Найдите! Вы один можете это сделать.

Последние слова прозвучали словно удар молота.

Следом за кардиналом заговорил Летелье:

— Вы написали, что, упомянув Живодера, Фонтрай отчетливо произнес: «Ловко? Это еще слабо сказано…» Его фраза не выходит у меня из головы. Что, по-вашему, он хотел сказать?