— Чем дольше мы продержимся, — продолжал мистер Гован само собой разумеющимся тоном, — тем меньше люди будут склонны к поспешным действиям.

— Поэтому, — положил он руки на колени, — твоя роль завтра — просто молчать. Говорить буду я — и моли Бога, чтобы это подействовало.

— Что ж, это звучит достаточно разумно, — я с трудом попыталась улыбнуться, глянув на парадную дверь, где раздавались громкие голоса.

Мистер Гован перехватил мой взгляд и кивнул.

— Ну, я должен тебя покинуть. Я договорился, что ночь ты проведешь здесь. — Он с сомнением огляделся. Пристроенный к постоялому двору небольшой сарай, в котором в основном хранили всякую старую утварь и припасы, был холодным и темным, но куда лучше, чем яма для воров.

Дверь открылась, и на пороге замаячила фигура хозяина Тот всматривался в сумрак сарая поверх бледного колеблющегося пламени свечи. Мистер Гован встал, но я схватила его за рукав. Мне необходимо было узнать одну вещь.

— Мистер Гован… вас послал Каллум, чтобы помочь мне?

Нед замялся, но все же он был человеком безукоризненной честности.

— Нет, — последовал прямой ответ. На морщинистом лице промелькнуло смущение, и он добавил: — Я пришел… сам.

Нед нахлобучил шляпу и повернулся к двери, коротко пожелав мне «доброго вечера» перед тем, как скрыться в светлом и шумном постоялом дворе.

Для моего устройства потребовалось немного хлопот, но все же на большую бочку поставили маленький кувшин вина и положили хлебец — на этот раз чистый, а на пол бросили свернутое старое одеяло.

Я завернулась в одеяло и села на небольшой бочонок, размышляя во время скудного ужина.

Значит, Каллум не посылал адвоката. Да знал ли он вообще, что мистер Гован намеревался прийти? Все говорило за то, что Каллум вообще запретил кому бы то ни было появляться в деревне из опасения, что их поймают во время охоты на ведьм. Волны страха и истерии, захлестнувшие деревню, были осязаемы, я буквально ощущала, как они бьются о стены моего ненадежного убежища.

От этих мыслей меня отвлек шум из пивной. Может, это просто мой часовой с кем-нибудь? Но на краю смерти каждый лишний час становился поводом для благодарности. Я закуталась в одеяло, натянула его на голову, чтобы не слышать шума, и изо всех сил постаралась не ощущать ничего, кроме благодарности.

После исключительно беспокойной ночи меня подняли на рассвете и снова отвели на площадь, хотя судьи появились только через час.

Отдохнувшие, довольные и сытые после обильного завтрака, они тут же приступили к делу. Джефф повернулся к Джону Макрэю, который занял свое место за спинами обвиняемых.

— Мы не смогли установить виновность, опираясь только на представленные доказательства.

Вновь собравшаяся толпа, уже вынесшая нам приговор, взорвалась воплями возмущения, но Матт подавил мятеж, переведя пронзительный взгляд на молодых рабочих впереди, и те заткнулись, как облитые холодной водой псы. Восстановив порядок, он повернул костлявое лицо к тюремщику.

— Сопроводи узниц к озеру, будь любезен.

Благодарный шепоток ожидания разбудил мои худшие подозрения. Джон Макрэй ухватил одной рукой меня, другой — Гейлис, и повел вперед, но у него появилось множество помощников.

Злобные руки рвали мое платье, щипали меня и толкали, пока тюремщик тащил нас к озеру. Какой-то идиот приволок барабан и теперь выбивал на нем рваную дробь. Толпа что-то распевала под грубый ритм барабанной дроби, но я не улавливала слов среди воплей и выкриков. Сомневаюсь, чтобы мне очень хотелось узнать, что именно они орали.

Процессия затопила луг на берегу озера, где в воду выдавались небольшие деревянные мостки. Нас приволокли на самый их край, и оба инквизитора заняли свои места на обоих концах мостков. Джефф повернулся к толпе, ожидающей на берегу.

— Принесите веревку!

В толпе забормотали, выжидательно оглядываясь друг на друга. Наконец кто-то торопливо подбежал с мотком длинной тонкой бечевки. Макрэй взял ее и с заметным колебанием подошел ко мне, потом кинул вороватый взгляд на инквизиторов, и это, похоже, укрепило его решимость.

— Пожалуйста, будьте так добры, снимите туфли, мэм, — велел он.

— Какого чер… зачем это? — возмутилась я, скрещивая руки.

Он моргнул, определенно не готовый к сопротивлению, но тут один из судей опередил его с ответом.

— Это обычная процедура для испытания водой. Подозреваемой ведьме привязывают пеньковой веревкой большой палец правой руки к большому пальцу левой ноги. Соответственно, большой палец левой руки привязывается к большому пальцу правой ноги. А потом… — И он бросил красноречивый взгляд на воды озера. Два босых рыбака стояли на илистом берегу, закатав выше колен узкие штаны и подвязав их бечевкой. Вкрадчиво улыбнувшись мне, один из них поднял камешек и швырнул его в стального цвета воду. Камешек подпрыгнул и утонул.

— Оказавшись в воде, — бубнил инквизитор-коротышка, — виновная в колдовстве всплывет, ибо непорочность воды отвергнет порочную душу. А невинная женщина утонет.

— То есть у меня есть выбор — быть осужденной, как ведьма, или оказаться невинной, но утонуть, так, что ли? — рявкнула я. — Нет, благодарю вас! — И крепче обхватила себя за локти, пытаясь успокоить дрожь, которая, казалось, стала неотъемлемой частью моей плоти. Коротышка надулся, как перепуганная жаба.

— Ты не смеешь обращаться к суду без дозволения, женщина! Ты что, осмеливаешься отказаться от законного испытания?

— Осмеливаюсь ли я отказаться быть утопленной? Совершенно верно, осмеливаюсь! — Я слишком поздно заметила, что Гейлис отчаянно машет головой, разметав светлые волосы.

Судья обернулся к Макрэю.

— Разденьте ее и выпорите, — решительно приказал он. Сквозь недоверчивое изумление я услышала общий вздох, как бы от потрясенного смятения, но на деле — от предвкушения развлечения. И поняла, что такое ненависть. Не их. Моя.

Они не стали утруждаться и тащить меня обратно на деревенскую площадь. Ну, а мне уже все равно нечего было терять, и я не стала облегчать им работу.

Грубые руки вцепились в меня, дергая за юбку и лиф.

— Прочь от меня, чертовы деревенщины! — заорала я и сильно пнула одного из помощников. Он со стоном согнулся и тут же затерялся в кипящей массе орущих, плюющихся, свирепых лиц. Меня схватили другие руки и поволокли вперед, перетаскивая через поверженные в давке тела, проталкивая в открывшиеся просветы, слишком узкие, чтобы пройти сквозь них.

Кто-то ударил меня в живот, и я задохнулась. К этому времени лиф разодрали в клочки, поэтому сорвать остатки не составляло труда. Я никогда не страдала от излишней скромности, но стоять полуголой перед орущей враждебной толпой, с залапанной потными руками обнаженной грудью… Это было так унизительно и наполняло меня такой ненавистью, какой я не могла себе даже представить.

Джон Макрэй связал мне впереди руки, накинув на запястья скрученную веревку длиной в несколько футов. Ему хватило приличия выглядеть при этом пристыженным, но глаз он не поднимал, и я поняла, что отсюда не приходится ждать ни помощи, ни снисхождения: он точно так же зависел от милосердия толпы, как и я.

Гейлис была неподалеку, и обращались с ней, без сомнения, как и со мной — я мельком увидела ее платиновые волосы, спутанные ветром.

Мои руки вытянулись над головой, когда веревку набросили на ветку большой сосны и сильно дернули. Я стиснула зубы и погрузилась в собственную ярость — только так можно было побороть страх. Наступило затаившее дыхание ожидание, перемежающееся возбужденным бормотанием и отдельными выкриками из толпы наблюдателей.

— Задай ей, Джон! — заорал кто-то. — Начинай давай!

Джон Макрэй, очень чувствительный к показной стороне своей профессии, помедлил, держа плеть на уровне пояса, и оглядел толпу. Потом шагнул вперед и мягко развернул меня, так что теперь я находилась лицом к стволу дерева, почти уткнувшись носом в грубую кору. Потом он отступил на два шага, поднял плеть и ударил.

Потрясение оказалось страшнее боли. Честно говоря, только после нескольких ударов я осознала, что тюремщик делает все возможное, чтобы пощадить меня. Но все же один-два удара оказались достаточно сильными и рассекли кожу: я ощутила острую боль одновременно с ударом.