— Тебе это удалось.

— Еще бы. Я ведь отправил ее не к первому встречному.

— Ну а рукописи?

— Я был уверен, что ты их выбросишь. Мне не могло прийти в голову, что кто-то воспримет их всерьез.

— Но книга вышла, и что же ты сделал?

— Вернулся в Нью-Йорк. Глупее не придумаешь. Я был выбит из равновесия и немного потерял голову. Эта книга заманила меня обратно, вернула на круги своя. Я уже не мог жить так, словно моих рукописей не существует.

— Я думал, что ты умер.

— А что тебе еще оставалось? Это только укрепило меня в мысли, что Квинн мне больше не помеха. Зато я столкнулся с худшей проблемой. Тогда-то я и написал тебе первое письмо.

— Ты поступил жестоко.

— Я был зол на тебя. Я хотел, чтобы ты страдал. Чтобы ты вместе со мной прошел через все круги ада. Я опустил письмо в почтовый ящик и тут же пожалел об этом.

— Но было уже поздно.

— Да. Поздно.

— И долго ты пробыл в Нью-Йорке?

— Не знаю. Месяцев шесть-восемь.

— На что же ты жил?

— Воровал.

— Ты не хочешь сказать мне правду?

— Я стараюсь, но не все можно рассказать.

— А чем еще ты там занимался?

— Наблюдал за тобой и твоей семьей. Недели три прожил под вашими окнами, ходил за тобой по пятам. Однажды мы столкнулись на улице нос к носу, но ты меня не узнал. Смотрел мне прямо в глаза — и не узнал.

— Ты это сейчас придумал.

— Я, наверно, сильно изменился.

— Нельзя измениться до неузнаваемости.

— Значит, можно. Считай, тебе повезло. Я был готов тебя убить. Во всяком случае, в голове роились кровожадные мысли.

— И что же тебя остановило?

— Я нашел в себе мужество уехать.

— Какое благородство!

— Я не оправдываюсь. Просто рассказываю, как это было.

— Ну и?

— Я снова вышел в море. У меня сохранилась карточка моряка, так что я без труда устроился на греческий сухогруз. Отвратное судно, жуткая команда — как раз то, что мне было нужно, я это заслужил. Индия, Япония — куда мы только не ходили, и за два года я ни разу не сошел на берег. Когда впереди показывался порт, я запирался в кабине. Я не хотел никого видеть, я был живой покойник.

— А в это время я готовился поведать миру историю твоей жизни.

— Ты взялся написать мою биографию?

— Представь себе.

— Это была бы большая ошибка.

— Можешь мне не говорить. Я сам к этому пришел, хоть и не сразу.

— Так вот, однажды мы бросили якорь в Бостоне, и я решил сойти на берег. За два года я скопил кучу денег — хватило бы не на один дом. С тех пор я здесь.

— Ты живешь под чужим именем.

— Шервуд Блэк, прошу любить и жаловать. Для внешнего мира я никто. Из дому не выхожу. Даже женщина, которая два раза в неделю приносит мне все необходимое, меня не видит. Я оставляю для нее на пороге записку и деньги — просто и удобно. За два года ты первый, с кем я разговариваю.

— Тебе никогда не кажется, что ты выжил из ума?

— Вероятно, со стороны это именно так и выглядит, но ты ошибаешься. Даже смешно тратить слова на подобные глупости. Просто у меня, в отличие от многих, другие запросы.

— Ты не находишь, что в этом доме несколько просторно для одного?

— Слишком просторно. С тех пор как я сюда въехал, выше первого этажа я ни разу не поднимайся.

— Зачем же ты его купил?

— Он стоил копейки. И потом, мне понравился адрес.

— Площадь Колумба? — Да.

— Не понимаю.

— Хороший знак. Вернуться в Америку, чтобы открыть для себя площадь имени Колумба. В этом есть своя логика.

— И здесь ты решил умереть.

— Да.

— В твоем первом письме был назван срок — семь лет. У тебя еще год в запасе.

— Я себе уже все доказал, нет смысла откладывать. Я устал. С меня хватит.

— Уж не затем ли ты меня позвал, чтобы я тебя отговорил?

— Ничего подобного. Мне от тебя ничего не нужно.

— Тогда зачем?

— Передать тебе кое-что. В какой-то момент я понял, что должен объясниться. Во всяком случае, попытаться. Я потратил почти полгода, чтобы изложить это на бумаге.

— Я считал, что ты давно ничего не пишешь.

— Это совсем другое. Никакого отношения к моей прежней писанине.

— И где же твой опус?

— За твоей спиной. В чулане, на полу под лестницей. Красная тетрадь.

Я толкнул дверь в чулан и поднял с полу общую тетрадь — двести линованных страниц, скрепленных металлической спиралью. Бегло полистав ее, я увидел, что она до конца исписана знакомым убористым почерком. Даже теми же черными чернилами. Я вернулся обратно.

— И что теперь?

— Забери ее с собой. Прочтешь на досуге.

— А если я не смогу?

— Сохрани для мальчика. Может, прочтет, когда вырастет.

— Ты не вправе обращаться ко мне с такой просьбой.

— Он мой сын.

— Неправда. Он мой сын.

— Не буду настаивать. В сущности, я писал это для тебя.

— А Софи?

— Нет. Ты не должен ей ничего говорить.

— Вот чего я не понимаю.

— Чего именно?

— Как ты мог вот так взять и уйти от нее. Что она тебе плохого сделала?

— Ничего. Она тут ни при чем, да ты и сам знаешь. Просто мне на роду было написано жить не так, как другие.

— И как же?

— Прочтешь в тетради. Любые мои слова только исказят суть.

— Что-нибудь еще?

— Да нет, пожалуй. Мы подошли к концу.

— Ты не выстрелишь в меня, если я сейчас сломаю дверь.

— Не лезь на рожон. Погибнешь ни за грош.

— Я тебя вырублю прежде, чем ты успеешь выстрелить.

— Считай, что я уже покойник. Я принял яд.

— Не верю.

— Ты все равно не сможешь проверить, так это или нет.

— Я вызову полицию. Они взломают дверь и увезут тебя в больницу.

— Если что, я пущу себе пулю в лоб. Все равно будет по-моему.

— Тебя так привлекает смерть?

— Я так долго жил с ней бок о бок, что, кроме нее, у меня ничего не осталось.

Я не знал, что еще сказать. Феншо меня добил. Его дыхание еще звучало у меня в ушах, а мне казалось, что это из меня уходит жизнь.

— Мудак ты, — ничего умнее не пришло мне в голову. — Ну и стреляйся, раз ты такой мудак.

От бессилия я начал молотить кулаками в дверь. Я весь дрожал и с трудом сдерживал слезы.

— Тебе лучше уйти, — произнес он спокойно. — Не вижу смысла продолжать.

— С какой стати я должен уйти? Мы еще не закончили.