– Да, – пробормотала она, словно говоря сама с собой, – латинские мужчины обладают непредсказуемым характером, и я думаю, что латинские женщины научились жить с ними. Но что касается английских женщин, то в Италии они ступают на зыбкую почву, ведь они привыкли к уравновешенному и спокойному нраву своих соотечественников. Вы, англичане, сильно отличаетесь от нас. Это все равно что скрестить снежинку с солнечным лучом. Снежинка растает или же упорхнет в ужас перед перспективой полностью потерять свое лицо. Ведь вам это не понравится, мисс Нив?
– Конечно нет! – поспешно возразила Делла, и в ее памяти вновь ожило воспоминание о недавнем поцелуе Ника, высвободившем в ней неведомые прежде чувства.
Теперь Ник был для нее более опасен, чем до поцелуя… она могла полюбить его с такой же силой, как и возненавидеть, и Делла знала, что будет спасена только в том случае, если возненавидит его.
Полюбить Ника означало столкнуться лицом к лицу с дьяволом в его душе.
. – Итальянские мужчины, дитя мое, в отличие от других европейских мужчин, не страдают нетерпимостью к проявлению эмоций. Итальянцы наслаждаются волнующей разницей между мужчинами и женщинами, но почти всегда их здравый смысл поколеблен дьявольской, страстной вендеттой, которую они ведут против женщин, так как именно женщины становятся причиной трагедии всей жизни латинского мужчины. – Синьора Исалита немного наклонилась вперед и поймала взгляд Деллы. – Ник может вернуться в любой момент, поэтому я должна говорить очень быстро. Меня ранит, когда его неправильно понимают, так как в моем сердце я испытываю глубокое сострадание к нему. В вашем возрасте он стал мужем девушки, которую его отец выбрал для него, когда они были еще детьми. Я знала, что этот брак будет несчастьем. Никколо был свободным и пылким, как Венеция. Его отцу следовало предоставить ему возможность самому выбирать себе жену, но покойный граф был надменным, своевольным человеком и хотел привести в семью богатую наследницу. Доналеза была наполовину испанкой и происходила из семьи, многие члены которой страдали депрессией.
Через год у них родилась дочь, которую Никколо обожал так, как не мог обожать свою жену, болезненно метавшуюся между весельем и меланхолией. Временами она впадала в мистику. Она утверждала, что сны – это астральные путешествия, более реальные, чем сама жизнь. Она была поразительно красива, но выглядела измученной, поэтому люди думали, что Ник плохо обращается с ней, но это было не так! Она могла разрушить не только свою жизнь, но и жизнь своих близких. С самого начала их брака над Ником словно распространилась тень. Любой нормальный человек чувствовал себя неуютно в присутствии Доналезы. Она была словно Эллида, морская владычица. Затем отец Никколо скончался, и он подумал, что будет неплохо привезти Лезу, как он звал ее, на какое-то время в Венецию, в мое палаццо. Они приехали вечером, когда солнце уже начинало садиться и сияло так, что казалось, будто это раскаленные угли. Венеция всегда немного трагична во время заката, и Никколо теперь понимает, что ему нельзя было привозить свою странную жену в Венецию, с ее каналами, мостами и воспоминаниями о мучениках и карнавалах.
Именно здесь, в Венеции, Доналеза выбросила их маленькую дочь из окна, когда они отправились на чай в дом наших друзей. Зачем она сделала это, мы никогда не узнаем, но я не удивлюсь, если уши моего внука превратились в раковины, в которых навеки застыл пронзительный крик его ребенка, падающего в воду. Он не успел спасти ее – Доналезу тут же отправили в психиатрическую больницу и странно, мисс Нив, что, пока она была жива, – а она прожила еще шесть лет, – Никколо был сама доброта по отношению к ней. И только после того, как траурная гондола доставила ее мертвое тело на Изола-Кипрессо – темный гроб, густо покрытый франгипани, цветами мертвых, – он испытал шок от гнева и страдания. Он оставил Венецию, уехав далеко от Италии, и не возвращался до сегодняшнего дня.
В тишине, последовавшей за этим ужасным рассказом, раздавалось лишь журчание фонтана, словно кто-то проливал невидимые слезы по мертвому ребенку и разрушенному сердцу Николаса Франквилы.
Ничто… ничто в мире не заменит для Ника эту маленькую погасшую жизнь. Любовь всегда будет для него невыносимой болью, и каждый раз, чувствуя в сердце крошечные язычки ее пламени, он будет гасить их жестокими пальцами, зажигая на их месте непостоянный огонь циничной и грешной страсти.
И кто сможет упрекнуть его… кто сможет искренне осудить?
– Вы не говорите ему о том, что я вам рассказала, – тихо произнесла синьора Исалита. – Просто я хотела, чтобы вы знали об этом. Вы не похожи на тех женщин, с которыми он позволяет себя фотографировать на страницах журналов. Рита покупает для меня эти журналы, и я читаю о нем – о красивом богатом плейбое, которого все эти женщины мечтают женить на себе. Per dio![17] Как будто мой Никколо когда-нибудь женится вновь! Эти женщины, ведь они ничего собой не представляют!
Для него это всего лишь карнавал, который ему необходим, чтобы не думать о том, что сломало ему жизнь. Он играет, да, ведь любовь больше ничего не значит для него, слишком жестоко она была вырвана из его сердца. Вы понимаете, синьорина? Трини теперь стала бы прелестной девочкой тринадцати лет. Она была так похожа на Никколо – большие темные глаза и ямочка на подбородке. Моя правнучка…
Синьора Исалита печально покачала головой, а Делла чувствовала, что ее глаза наполняются слезами. Девушка яростно заморгала, но тут же услышала, как из гостиной доносится глубокий голос Ника, и поняла, что он возвращается вместе с Маргеритой. Когда он стал спускаться по лестнице с сигарой в зубах, неся в руках стул, дым от его сигары поднялся вверх, так что Делла не могла увидеть выражения его глаз.
Его гордо поднятая голова и решительный подбородок говорили о том, что он вряд ли одобрил бы раскрытие его тайны, поэтому Делле нужно было вести себя естественно. Странно, но она никогда не представляла себе Ника с женой… владычицей, игравшей его чувствами. Но та история, которую рассказала синьора Исалита, была ужаснее, чем обычная любовная драма. Дрожь пробежала по телу Деллы, когда она представила себе отчаяние Ника при виде его мертвой дочери, неподвижной, словно хорошенькая кукла.