— Спокойной ночи, — сказал я.

— Спокойной ночи, — шепот.

Сидя в синем седане и мчась по Колони-роуд к городу, я почувствовал, что моя рубашка намокла от пота. Я сказал ей это. Я скажу ей это снова, полагается так или не полагается. Если даже Эд выживет, то все равно рано или поздно его придется куда-нибудь сдать. Положено то было или нет, Гарриет вернулась, чтобы остаться. И я не собирался отпускать ее. Я не разрешал себе думать о мальчике. Он был неотделим от нее. Я постараюсь заслужить его любовь, попытаюсь быть ему хорошим отцом.

Я боялся вспоминать об Эде. Я хотел его смерти. Оправдываясь перед собой, что это только милосердие, я сознавал, что хочу не милосердия, а Гарриет. Она была нужна мне не меньше, чем девять с половиной лет назад. Даже больше.

Но важно не забыть, что убийца-то на свободе, и, пока оно так, ни для кого не будет ни мира, ни безопасности, и сладостные мечтания лучше отложить до его поимки.

Закрыв дверцу на ключ, я отправился в «Вилку и Нож». Пришла усталость. День был, конечно, долгий, но причина состояла в том, что все, что кипело внутри так долго, вырвалось наконец наружу, и стало немножко пусто.

Пенни Уиллард и еще полдюжины народу, включая гитариста, все еще сидели за большим круглым столом в углу. Остальные столики опустели, только маленький седой человек, во фланелевых брюках и голубом блейзере, в берете набекрень, сидел на табурете у бара, задумчиво вглядываясь в порожний стакан. Он взглянул на меня, проницательные серые глаза внезапно заблестели. Потом взгляд снова остекленел, подбородок упал на грудь, а пустота порожнего стакана стала еще безнадежней. Пенни увидела меня и, оставив приятелей, подошла к двери.

— Как Гарриет? — спросила она.

— Как ей и положено. У нее сейчас трудный период жизни.

— Знаю. И чувствую себя виноватой.

— Потому что пригласили сюда Эда? Я уже говорил вам, риск был его профессией.

— Что вы будете делать дальше, Дэйв?

— Не знаю, — ответил я. — Пока картина больше напоминает рассыпанную головоломку. Я не знаю, что должно получиться в итоге. Я пока перекладываю кусочки.

— Угостите чем-нибудь на сон грядущий?

— Конечно. Опять шотландское?

Она кивнула. Я подошел к бару и заказал шотландское виски ей и двойной бурбон со льдом себе. Потом отнес бокалы к столику, туда, где уже сидела Пенни.

— У всех мурашки по коже, — сказала она. — Раз с вами сегодня такое случилось, значит, он где-то рядом, за спиной. Страшно.

— Он близко, и он нервничает, — сказал я. — Нам может повезти.

Она глотнула виски.

— Я говорила вам, что Эд где-то за неделю до того, что случилось, хотел все бросить? Я убедила его остаться.

— Нет, не говорили. И Гарриет не говорила. — Первый глоток бурбона явно пошел мне на пользу.

— Он знал свою работу, Дэйв. И он сказал мне через две недели, что дело безнадежно.

Это было в духе Эда — прикинуться, что он сама открытость, если ему нужна была информация.

— Он сказал мне, что старая история давно стала сказкой с известным сюжетом. За двадцать лет ничего не прибавилось и не убавилось. Ничего больше не найти. Я умолила его продолжать. Так что если он и нашел что-то, то потом. Поэтому я виновата.

— Не глупите. Как вы сказали, он знал свою работу. — Я хотел уйти от разговора об Эде или о Гарриет. — Ваш друг капитан Келли — интересный малый, он просто набит воспоминаниями.

Пенни рассмеялась.

— Единственная крупная неудача Лоры, — сказала она. — Он рассказал вам про свою безумную страсть и свои строгие нравственные правила? Так он мучается уже двадцать с лишним лет.

— Я не думал, что вы станете над этим смеяться, — сказал я.

— Минуточку, Дэйв! — Ее голубые глаза похолодели.

— Вам это кажется смешным? — спросил я. — Мораль Келли здесь, конечно, смотрится немного странно. Но вот смешно ли?

— Я смеялась над Лорой, — ответила она, — которая скоро дождется того, что на нее и глядеть никто не захочет.

— Наверно, Келли переборщил: если учесть его горькую долю, это простительно.

— Уверена, что нет.

— Тогда это нехорошо, — сказал я вежливо, пытаясь поддержать разговор. Бурбон был приятен на вкус, и самочувствие несколько улучшилось.

— Вы любите изображать Господа Бога?

Я посмотрел на нее, изумленный внезапной болью в ее голосе:

— Давайте поговорим о чем-нибудь другом.

— Нет! Давайте поговорим о вашем высокоморальном тоне, мистер Геррик!

— Хорошо. Говорите.

Она зло смотрела мне в глаза.

— Мне двадцать один год, — сказала она. — Меня бросил мой парень. Предполагается, что я буду терпеливо ждать, пока кто-нибудь женится на мне, и даже не побуду свободной женщиной?

— Думаю, долго ждать не придется, — проговорил я, пытаясь обратить все в шутку.

— Сколько вам лет, Дэйв? Тридцать пять? Тридцать восемь?

— Будет тридцать шесть, если это важно.

— Вы были когда-нибудь женаты?

— Нет.

— И все эти годы оставались целомудренны?

— Ну… нет.

— Вот смотрите: вы можете позволить себе снять квартиру и номер в гостинице под чужим именем, и, поскольку вы уверены, что об этом никто не узнает, у вас хватает наглости читать мораль тем, кто делает то же самое, но открыто, потому что у них нет денег. Чем номер в гостинице чище и нравственней, чем иголки под деревом в дни фестиваля?

— Теоретически — ничем.

— Практически — ничем! — Она почти кричала.

— Это уже другой вопрос, — сказал я. — Публичность в этом деле оскорбляет других, а это, похоже, в обычае Нью-Маверика. По своей природе секс интимен, это дело двоих. Когда он превращается в цирк, суть теряется. Это акт любви, и цель его — сотворение новой жизни.

— И весь ваш сексуальный опыт за тридцать пять лет холостой жизни сводился к одному — к сотворению новой жизни, мистер Геррик?

— Нет, — ответил я, с трудом удерживаясь, чтобы не расхохотаться.

— Тогда давайте, судите нас, мой высоконравственный судья! — Она ударила кулаками по столу с такой силой, что бокалы подпрыгнули. — Я не знала своего отца, но зато знаю, что он думал. Он и дядя Роджер с самого начала разрешили эту проблему Нью-Маверика. Вы представляете местную экономику, Дэйв? Люди, приезжавшие сюда, в буквальном смысле не имели в кармане ни гроша. Им предоставляли жилье; их кормили за счет общего фонда. Келли, вероятно, говорил вам, что многие из них официально не женаты. Они не могли позволить себе жениться, они любили свою работу и умели создавать новое. Человек не может творить, если он не полон, а мужчина никогда не полон без женщины, и наоборот. Поэтому ни у кого, кто приезжал, не спрашивали свидетельства о браке. Это вступление.

Пенни отхлебнула виски. Было видно, что она не раз ораторствовала подобным образом перед враждебно настроенной аудиторией.

— Вы, Дэйв, видимо, умный человек, — продолжала она. — Юристу положено кое-что понимать в современной психологии. Вы можете себе представить, что чувствует творческий человек, который не может заработать себе на жизнь? Он постепенно перестает ощущать себя мужчиной. Женщина все меньше ощущает себя женщиной. Как им вернуть веру в свои силы? Только доказав себе свою мужественность и женственность. Это единственно возможный способ. Отец и дядя Роджер задумались, можно ли принять в колонию талантливого художника, который самоутверждается занимаясь любовью с соседкой, которой тоже необходимо самоутвердиться? Они решили, что можно. Мне кажется, это правильно. Такие вещи есть везде, Дэйв. Обычно, правда, таких типов всего несколько на данную местность, прочие же обеспечены, имеют детей, семьи. Ходить на сторону они могут втайне, но вообще-то у них есть деньги на порядочную жизнь. А в Нью-Маверике — сотня человек с одинаковыми проблемами. И теперь ханжам зато есть о чем поговорить за утренним кофе! Ну, Дэйв, вперед!

Я посмотрел на расправленные напряженные плечи Пенни, поймал вызывающий взгляд голубых глаз. Мне почему-то стало ее жаль. Исчезновение молодого человека почти довело ее до истерики.