— Так… так… значит, одна душа мужеска пола, а четыре женска. Пятеро всего.

— Пятеро! — вздохнула Егоровна. — Ох, пятеро!

— За кажну душу по полтиннику, выходит… — бабка забормотала. — Выходит пять полтин. Клади сюда.

Она протянула через стол сморщенную маленькую руку.

— Что ты, что ты, Степанидушка, бога побойся! Откудова я достану два с полтиной. Сейчас, сама знаешь, какое время.

— Мамка, — вмешался Митька: — гони ее в шею. Я и без ее штук всех тараканов выморю.

— Слово такое знаешь? — ехидно прошамкала бабка, косясь на Митьку. — А ну, скажи, скажи. Я, старая, поучусь.

— Ну вас с вашими словами. Словом таракана не выморишь, его надо лекарством морить.

— Лекарством? — бабка захохотала, широко открыв свой беззубый рот. — Ох, уморил! Лекарством. Да что ты его лечить собрался аль травить?

— Митька! — вмешалась Егоровна: — сколько тебе говорить? Скинь, Степанидушка, сделай божецкую милость.

— Не скину. Моя цена верная. Сколько душ — столько тараканов; сколько тараканов — столько полтинников. Во!

— Да ведь нету у меня.

— А нету, так зачем звала? Годов моих старых не пожалела. Пойду я, бог с тобой.

— Хоть полтинничек спусти, — взмолилась Егоровна.

— И не проси…

— Последние отдавать надо ведь…

— Мамка, — снова не выдержал Митька: — брось ты это. Лучше деньги на семена стратим. И ничего она не сделает.

— Я-то не сделаю! — вскипятилась бабка, и слюна забрызгала из ее рта.

— Митька! — закричала Егоровна: — ремня не хочешь?!

Митька примолк, а бабка Степанида подошла к печке и, пошарив там, вынула большого черного таракана.

— Куды они все позапропастились? — сказала она. — Надоть еще четыре.

— Девчонки, — обратилась Егоровна к трем белоголовым дочкам, жавшимся в углу: — ищите тараканов.

С радостным визгом бросились девочки к печке, к углам, к шкапу, где лежал хлеб.

— Во-он! — с торжеством сказала старшая, держа в руке усача. — Нашла.

— И я насьла, — сюсюкнула самая младшая: — больсой, стласна-ай! Ой, кусяеца!

Она разжала ручонку, таракан чебурахнулся на пол и моментально исчез, а девочка бросилась к матери и уткнулась головой в ее передник.

Митька, посмеиваясь, глядел на весь этот переполох, но ему жаль было денег. Совсем недавно они читали с Петькой, как надо выводить тараканов. И сколько раз ни твердил он матери, что в избе должно быть чисто, что крошки хлеба нельзя оставлять в шкапу и на полках, — толку не было.

„Э-эх, и дурная ж у меня мамка, — чуть не вслух подумал он. — Сказала бы мне, мы б их с Петькой живо вышибли“.

Тараканы все были найдены, и бабка, засунув их в лапоть, пошла к печке. Вынув уголек, она вернулась к столу. Один из тараканов уже успел переползти через лапоть и подобраться к хлебу. Другой шевелил, своими усищами у самого края лаптя и тоже собирался последовать за первым.

Бабка снова собрала их в лапоть, потом провела угольком по столу круг и что-то зашептала.

Егоровна со страхом и почтением глядела на нее. Девчонки, сбившись в кучу, таращили свои светлые глазенки. Митька улыбался.

Бабка бережно взяла лапоть и пошла с ним на двор, а оттуда на улицу, сопровождаемая всем семейством.

Поставив лапоть на землю и привязав к нему веревочку, она потащила свою тараканью карету через улицу.

Сначала тараканы не подавали признаков жизни. Но когда лапоть запрыгал по колеям, они заворочались и один за другим начали вываливаться в грязь.

— Бабка, а бабка, а тараканы-то твои бегу-ут! — крикнул Митька.

Бабка оглянулась, собрала своих пассажиров, увязнувших в липкой грязи, и поплелась дальше.

Митька хохотал, глядя, как мечутся тараканы в лапте, вываливаются из него и застревают в грязи.

Бабка терпеливо подбирала их и снова волокла лапоть.

Прошло не мало времени, пока она перебралась на ту сторону и там, снова что-то пошептав, выбросила тараканов на землю.

Получив свои два с полтиной, она собралась уходить.

— Так не будет, говоришь, их больше? — с надеждой в голосе спросила Егоровна.

— Ни единого! Кончена их жизнь. Уж у меня так завсегда. Будь спокойна, Егоровна.

— Смотри, бабка, — сказал Митька, выходя на двор следом за Степанидой: — если твои штуки не помогут, хоть одного таракана увижу в избе — жди к себе в гости, приду получать денежки назад.

Бабка сплюнула и пошла со двора, не оглядываясь.

В тот же вечер Митькина мать ушла куда-то, а вернувшись и засветив огонь, так и стала посреди избы, как столб.

Печь и стол и стены были покрыты черными усачами, без всякого стеснения совершавшими свою прогулку.

Она бессильно опустилась на скамью.

— Два с полтиной! Два с полтиной, горе мое!

Незаметно как-то подошла весна. Она медленно и упорно пробивалась сквозь толстые слои слежавшегося снега и ледяную кору притихшей речки. Ветры, пригибавшие верхушки деревьев, приносили с собой какие-то новые, свежие, будящие зимнюю спячку запахи.

Вот потемнели и стали проваливаться сугробы снега, распрямились и потянулись к солнцу блестящие от влаги ветви деревьев.

В канавах, вырытых по обе стороны улицы, забурлили коричнево-мутные ручьи. Стаявший снег смешался с землею в одно вязкое и скользкое месиво.

И вместе с солнцем, начинавшим припекать, и весенними ветрами пришла работа. На дворах стояли, поблескивая металлом, плуги и острозубые бороны. Над ними в одних рубахах копошились крестьяне, и до вечера стук и звон разносились по всей деревне.

— Ну, пора и нам за дело, — сказал Петька, встретив Митьку у кузницы: — а то как бы не опоздать.

— Не знаю, когда мы управляться будем. Я один дома. За хозяина. Мать не совладает.

— Что ж, и я не лодырь. С отцом цельный день на поле буду.

— Дак когда ж? Ночью, что ль?

— Ночью не сделаешь. Это, брат, сорт другой. А что, если б поранее.

— И так до петухов встаем.

— Рассветает рано. За час встать, так и управились бы в неделю.

— Ну, уж, ладно. Только это чтоб в последний. Не выйдет — брошу все к чертям.

— Что, взлупки испугался?

— А то, думаешь, сладко. Ну, да ладно. У тебя, что ль, иль у нас.

— Мастерить у нас будем, — ответил Петька, подумав: — струмент есть, а сделаем так, чтоб на два двора.

— Ежли выйдет — мамка рада будет. А нет…

— А ну тебя с твоей мамкой. Так с завтра и начнем.

— Холодно как по утрам.

— Да что ты какой стал! — рассердился Петька. — То неладно, да это не так. Не хошь — не надо, и без тебя управлюсь.

— Управишься, да? А кто кормушку сработал? Ты только считал да читал, да мерил, а я и пилил, и строгал, и…

— Ну, замолол. Так отказываешься, что ль?

— Да я ж не отказываюсь. Чего ты взъелся?

— Значит, по рукам?

— По рукам.

За неимением длинных бревен понатаскали досок, заготовленных Потаповым для починки хлева. Распилили их на неровные части; одна — длинная, аршина в три, другая — поменьше, — в полтора.

Теперь уже и Петька работал пилой, а книга, в которую он часто заглядывал, лежала на полу.

Из досок сколотили что-то в роде ящика, длинного и без дна. Сверху пристроили целую сеть перекладин.

На это понадобилась не неделя, как рассчитывал Петька, а целых десять дней. Работать приходилось чуть свет и при первом же шуме в деревне — бросать.

На десятый день, когда работа уже подходила к концу, Петька, забивавший одну из перекладин наверху, вдруг остановился.

— Стой, Мить, не так!

Рот у Митьки был полон гвоздей, и он с трудом выговорил: