Не знаю, сколько часов продолжалось сражение, но только огонь сбился, утих, задохнулся. Уже не было единой горящей стены — эта часть леса сразу же выгорела, огонь заметно продвинулся, оставив черную обнаженную землю, дымящиеся пни и стволы. Некоторые из них мы засыпали землей, сбивая еще сильное пламя. Позже только я понял, как умело и ловко окружили очаг и придавили его.

Возвращался в деревню я гордый: на щеке и на руках у меня было несколько мелких ожогов, рубашка местами почернела, от искр в ней образовалось несколько дырочек. Я чувствовал себя человеком, который участвовал в трудном сражении и, победив, возвращался.

Я навсегда запомнил этот пожар.

С тех пор я крайне осторожно в лесу обращаюсь с огнем. И здесь, в тайге, мы соблюдали все меры предосторожности, разводя костры или оставляя пепелище, когда покидали стоянку. Обязательно разбрасывали непрогоревшие поленья, заливали их водой, обкладывали угли дерном и уходили, только убедившись, что пламя ни при каких обстоятельствах не может возникнуть вновь.

И вот теперь этот пороховой, чертов пень! А рядом — наше жилище, обложенное со всех сторон предельно сухими ветками. Вокруг—сосновый бор. У ближайшей сосны — а до нее было полтора метра, никак уж не менее — из-под коры проступила смола и потекла по стволу густой янтарной струей. У молоденькой сосенки рядом очень быстро пожелтела хвоя на нижних ветвях, готовая вспыхнуть в любое мгновение, и я понял, что медлить дальше не только нельзя, но даже и времени нет. Огонь вот-вот грозил перекинуться... Если бы хоть ветер не раздувал опасное пламя...

Мы кинулись рубить топором и резать ножом дерн, собираясь для начала обложить пень с разных сторон. А в нем тем временем выгорела насквозь середина, и огонь моментально втянулся в нее, будто в трубу. Теперь пень весь был охвачен бушующим пламенем. Подойти к нему вплотную уже не представлялось возможности—такой жар исходил, и нам приходилось с силой метать тяжелые плиты дерна, пытаясь сбить мощное пламя

Постепенно мы обложили пень со всех сторон дерном, но огонь не сдавался, высовывал гибкие хищные языки в малейшую щель и нещадно дымил. Тогда мы стали брать землю руками и пригоршнями засыпать эти щели. Было невыносимо жарко, пот лил, как будто мы стояли в парилке. Мы были измазаны землей, копотью, руки от мелких ожогов зудели.

Внезапно сделалось тихо и абсолютно темно.

Глазами, привыкшими к яркому свету, мы теперь с трудом различали друг друга. И тут же ощутили ледяное прикосновение ветра. Оказывается, все время, пока мы сражались с огнем, капал слабенький дождик... И самое неожиданное, огня теперь нет. Мы сами задушили его. А ветер, словно решив нас наказать за беспечность, ни в какую не давал разгореться огню. Видно, ветер выбирает в друзья только сильное пламя...

Толя сказал: «Будет очень смешно, если мы теперь не сможем костер разжечь...» Куда уж смешнее... Потратить столько сил, чтобы его погасить, а потом столько времени, чтобы разжечь...

Но огонь разгорелся. В его свете, спокойном, ровном, теперь умиротворяющем, я взглянул на часы. Полтора часа длилось сражение. Оставив Толю присматривать за коварным, способным на предательство пламенем, мы с Лешей спустились к реке, чтобы вымыть лицо и руки.

Вода в реке была ледяная. В ней плавал неведомо откуда взявшийся кусок ослепительно чистого льда. И сразу захотелось к нему приложиться щекой, чтобы остыть, передать ему накопившийся жар. Только чуть позже я понял, что не лед это—луна.

На подстилке из веток мы долго ворочались— возбуждение после схватки еще оставалось. Холодный ветер находил лазейки и задувал под одежду, безжалостно изгоняя остатки тепла. Мы прижимались друг к другу, ненадолго так замирали, но вскоре холод заставлял переменить положение.

Костер был рядом, однако его тепло не доходило до нас. Через каждые двадцать—тридцать минут мы вставали, подходили к костру, наклонялись над ним и мечтали о большом, сильном пламени, которое, как мы поняли, в этом бору нельзя разводить. Там, где это можно было сделать, например в Гиблом лесу, не получалось, а там, где нельзя, он вырвался сам.

Лесной пожар... Бедствие, но оно же и благо. Трудно бывает сказать иногда, какая роль огня в жизни леса важнее—роль врага или друга. Леса секвойи, растущие на Тихоокеанском побережье Америки, болотная и песчаная сосны не только приспособились выживать после пожаров, но даже и извлекать для себя пользу: после пожара они начинают быстро, привольно расти, избавившись от конкуренции прочих деревьев. У отдельных видов сосен во время пожара раскрываются шишки и семена выпадают на землю. А после, на пепелище, они хорошо прорастают и дают жизнестойкие молодые побеги. Более того, как показали эксперименты, в лесу, где долгое время не бывает пожаров, происходят резкие, неотвратимые изменения, в результате которых состав его в корне меняется — старые породы деревьев уступают место пришельцам. Кроме того, пожары способствуют переходу органических соединений в минеральные—для растений наиболее удобную и потому более доступную форму.

Был такой опыт. В течение нескольких десятков лет от пожаров тщательно охранялся дубовый лес. Сначала все шло нормально, а потом заметили, что желуди, опадавшие на землю, перестали прорастать, поскольку среди дубов развились другие деревья, в отличие от дуба огонь не переносящие, и создали свой собственный климат. Прошло несколько лет, и дубовый лес превратился в свое жалкое подобие, а еще несколько позже практически погиб. Только отдельные деревья еще боролись за жизнь, ведя отчаянную, но скрытую борьбу со своими собратьями.

Кто-кто, а лесники давно отлично знают, как полезны оказываются на некоторых лесных участках ежегодные палы. Они уничтожают сорный подлесок и предотвращают случайный сильный пожар. Разумеется, дело это не простое — тонкое, требующее большой осторожности, опыта. Так что пожар пожару — рознь.

... Спали, как обычно, урывками — по часу, по полчаса. Да и всегда-то ночи здесь были такие.

Утром я проснулся первым. Взглянул на небо, осмотрелся вокруг и вдруг в одно мгновение понял: все, лета больше не будет. Настала осень. Теперь она уже не отступит.