Грасовцы вернулись на кухню.

— Вряд ли мы разыщем теперь этого Пархада, —оптимизмом Борисов никогда не отличался.

— Во-первых, конечно, вряд ли он вообще Пархад, — начал Виталий, — Во-вторых, его тоже может уже не быть в живых. Он своё дело сделал — поставил девчонку на пароль, который вы случайно назвали... Вообще-то, не мешало бы вас тоже как-нибудь обклеить датчиками. Что- то есть в вас, Юрий Николаевич, такое, что ведет вас по жизни. Ангел-хранитель, что ли...

— Не сглазь, трепач.

— Тьфу-тьфу-тьфу. Нет, а серьёзно? Три войны, не считая спецзаданий...

— Четыре.

—Тем более. Четыре войны, и ни одного серьезного ранения. А ведь вы, насколько я вас знаю, от пуль не прячетесь. Интуиция же почти на уровне Ильи...

— Ну вот, ты всё и объяснил. Хватит болтать. По делу говори...

— По делу? Насколько я понял, основной механизм наблюдаемого явления реализуется в затылочных участках мозга —зрительные центры, ассоциативные связи, опять же мозжечок... Интересно, что лысинка у всех на затылке —видимо, какое-то побочное явление... А может, специально, чтобы удобнее было датчик приклеивать?

— Ты только трепаться перестань, очень тебя прошу, время идёт...

— Зрительный центр плюс ассоциации. Помните, утята и вся прочая несамостоятельная маленькая живность — та, которая нуждается в материнском уходе в первые дни после появления на свет, — принимает за мать первое, что им попадается на глаза и находится достаточно близко? Другое животное, человека, даже игрушку —лишь бы хоть отдаленно напоминала живое существо. Происходит выбор вожака. Очень похожий механизм. А потом зависимость переключили со зрительной ассоциации на слуховой центр —Аню поставили на пароль. Этого можно было и не делать. Тогда нам повезло дважды. Если бы она слушалась только первого хозяина, нам пришлось бы постоянно держать её в отключке. Иначе было бы не удержать.

Майор подавил зевок.

— Слушай, у тебя в аптечке допинг какой-то был. Давай вмажем по паре таблеток. А то сами скоро окажемся в отключке. Тебе, между прочим, сейчас идти работать, а мне Аню стеречь.

— Ваша правда, я тоже с ног валюсь.

Ларькин достал из саквояжа пластмассовый флакончик, и они съели по две капсулы.

— Кстати, что там за гадость, которой наш покойный друг намазал трубу?

— Очень сильный окислитель, я не смог определить его состав. Соединение нестойкое. Зато время, что я им занимался, оно практически полностью разложилось. Вступает в реакцию с чем угодно —с выделением тепла, естественно, а я, дурак, кофту свою в подвале бросил, и она чуть не загорелась. А металл он разъедает мгновенно...

— Опять космические технологии, —буркнул майор. — На Байконуре, что ли, сп...дили?

Ларькин отбыл на службу — разыскивать оставшихся четырех корейцев. После его ухода, выкуривая очередную сигарету, Юрий Николаевич неожиданно стал вспоминать свою коряво сложившуюся личную жизнь. Наверное, нечаянное воспоминание о бывшей жене разбередило старью раны. Тяжелый от неё остался след. Вот эта привычка помногу курить, например.

Женщины, способной залечить этот шрам, так и не нашлось. Были потом две... да тоже оказались... нет, все это не в счет. Осталась старая знакомая по имени Виктория, такая же одинокая и такая же вредная. Они редко встречались, и это их обоих устраивало. Хорошие знакомые называли её Вичкой, плохие — ВИЧ-инфекцией. Они с Борисовым даже как-то раз вместе встречали Новый год. Майор редко позволял себе пить, но в тот вечер расслабился. Выпил почти целую бутылку водки —без тех ста грамм, что выпила Вичка. Подруга, то ли захмелев, то ли по-женски притворившись пьяной, разбередила ему душу разговорами о личной жизни. Борисов замкнулся и уставился в телевизор — передавали «Старые песни о главном». Хотя и на экране хорошего было мало — там как раз выясняли отношения Сукачев и Лада-Дэнс. Потом Вичка начала извиняться, спрашивать, не обидела ли чем. Юрий Николаевич, настроенный лирически, но мысливший как всегда военными категориями, отвечал в том смысле, что душа каждого человека — это минное поле, не знаешь порой, где рванет. Но что она, Вичка, может не опасаться, в его душе уже все мины давно взорвались. На вопрос Виктории, кто же это так постарался, Юрий Николаевич хмуро ответил: «Стадо коров прошло».

Вичка внимательно посмотрела на майора и вздохнула: «Бедные коровы».

К мыслям о работе его вернул звонок Виталия. Виктория Ван обнаружилась в Кокчетаве, живой и, похоже, здоровой. Ларькин решил посоветоваться с начальником, и вместе они решили, что прошло уже достаточно времени, чтобы положиться на принцип: «Либо пациент жив, либо пациент мертв». Очевидно, бизнесменша научного интереса не представляла. Художника и рабочего так и не удалось найти. А безработный Юрий Чжан оказался знакомым —это он посетил их ночью с миной на спине.

Когда Виталий вернулся на Пролетарскую, майор сказал ему — на всякий случай всё-таки запиской, —что принял окончательное решение эвакуироваться в Москву. Первым должен был выехать Ларькин с девушкой, а майор оставался до субботы «прикрывать отход». Кроме того, Борисов задумал ещё одно отвлекающее действие: в Москву был послан сигнал «выезжаем через неделю». Это означало, что одновременно с Ларькиным навстречу ему, как в школьной задаче, на машине должен был выехать прапорщик Ахмеров. Только, в отличие от персонажей из учебника, они не должны были встретиться.

Виталий сообщил, что Виктория Ван должна вернуться в Оренбург в пятницу вечером. А ему, Виталию, необходимо ещё разок наведаться к Ларисе. Борисов пожаловался, что чувствует себя, как слон в. посудной лавке — куда не повернись, всё рушится. Исследования гораздо удобнее продолжать в Москве. Надо сматывать удочки, а то вот так, без отдыха, в постоянном напряжении, они долго не продержатся.

Для сна они всё-таки выкроили себе по паре часиков —вечером, охраняя Аню по очереди. Необходимость нового похода в ветлечебницу Ларькин объяснил майору тем, что ему срочно понадобилось сделать кое-какие анализы — на этот раз самые обычные, кровь и всякое такое. Борисов не горел желанием его отпускать, но в конечном итоге предоставил Виталию самому решать — идти или не идти. Конечно, даже придя, можно было не говорить Свитальской, что ему скоро нужно будет уехать. Даже не нужно было говорить. С другой стороны, это было бы как-то не по-мужски.

Лариса, узнав о скорой разлуке, расстроилась, даже разозлилась. Её отчаянные попытки скрыть досаду были тщетны. Красивые черные брови то и дело норовили нахмуриться, губы нервно перекашивались, когда она пыталась затеять ничего не значащий бессмысленный разговор. Сдерживать эмоции было для Свитальской делом непривычным. Виталий ждал какой-нибудь сцены, но Лариса очень скоро просто решила наплевать на условности и дала выход своей досаде неожиданным для него способом. Властно глядя Виталию в глаза, она подошла и стала решительно, даже грубо рвать с него одежду.

«Парадоксальная реакция», —подумал Ларькин, едва успевая расстегивать пуговицы — иначе Свитальская просто разодрала бы рубашку на кусочки. Впрочем, ничего неожиданного, тут же опроверг он сам себя. Досада пробуждала у неё агрессию, а агрессия в её психике была связана с сексом. Так что поведение этой девахи в данной ситуации было естественным. Она просто брала с него последнюю дань на прощание. Если учесть, что Лариса была красавица, особенно в смысле фигуры —то процесс уплаты дани не показался Ларькину чем-то неприятным.

Но и сказать, что он легко отделался, тоже нельзя было —айболитка измочалила его, как домашний щенок-подросток затрепывает случайно упавшую с полки шапку или перчатку. «Ещё! Ещё! Ещё!» — нетерпеливо требовала она. И всё-таки что-то их соединяло в этом акте, что-то придавало смысл таким словам, как «соитие» и «близость». Некая «горячая линия», позволявшая вопреки всему, что их разделяло: ей —чувствовать его искреннее восхищение её красотой, ему —ощущать, что она этот восторг ценит и простит его, коня залетного...