Из-за кафедры вперед выходит доктор Стросс и читает первую заповедь о верности, и мама бросает на меня быстрый взгляд.

Слова заповедей никогда не вывешиваются для всеобщего обозрения, их вообще не пишут на бумаге. У нас это запрещено. Мы вернулись к древней устной традиции.

Я пытаюсь слушать. Я всегда так делаю, но эти слова столько раз сотрясали воздух в моих ушах, что утратили ясный смысл. Превратились в некий беспорядочный коктейль из беспокойных впечатлений и тревожных мыслей и чувств.

Доктор Стросс – один из наших руководителей. Всего их девять человек и еще двенадцать членов Совета. Руководители определяют общую политическую линию, а члены Совета доводят ее до нас, регулируя и упорядочивая нашу ежедневную жизнь. Каждый из нас приписан к определенному члену Совета. Я приписана к мистеру Роберту. Он тоже сейчас там сидит.

Из задних рядов встает девушка в зеленом платье, она собирается читать вторую заповедь, где говорится о временно?й последовательности. Головы сидящих учтиво поворачиваются к ней.

Читать текст заповеди перед собравшимися – большая честь. Все равно что исполнение роли в инсценировке на Рождество. Меня тоже однажды выбрали для чтения, три года назад. Мама нарядила меня в золотистые балетки, повязала на шею свой самый дорогой шелковый шарф. Щеки натерла румянами. Я должна была читать шестую заповедь о том, что получать врачебную помощь за пределами нашей общины строго возбраняется.

Девушка закончила, мы снова подняли глаза, послушно ожидая, кто прочтет третью заповедь.

На экране появляется черно-белая фотография миссис Брэнч. Мама знала ее, поэтому мне известно, что миссис Брэнч умерла от рака груди, практически неизлечимого. Фотография вряд ли была сделана в радостные для миссис Брэнч времена. Скорей всего, это произошло, когда ей сообщили диагноз. Я отворачиваюсь. И на секунду встречаюсь взглядом со своей подругой Кэтрин, сидящей на несколько рядов позади меня.

Думаю, наблюдая за руководителями, восседающими в ряд на возвышении, трудно определить, кто из них главный. Никто об этом никогда не говорит, но, по-моему, я знаю. Думаю, это случилось незадолго до того, как в тринадцать лет мне выпала честь читать шестую заповедь. То есть примерно через девять месяцев после нашего прибытия сюда.

Я еще плохо соображала, была худая, кожа да кости, все дни проводила у телевизора, чтобы научиться правильно говорить и вести себя. В школу еще не ходила. Какую-то хроническую болезнь легких обнаружили. Мама сказала, что мне еще сильно повезло: с такой астмой – и выдержала переход. Еще она что-то сказала про мой «повышенный коэффициент умственного развития», компенсирующий физические недостатки, хотя и с трудом. Мы старались делать вид, что все не так уж плохо.

А потом в феврале я сильно простудилась, и простуда перешла в воспаление легких. Мама сразу это поняла, потому что она врач и на полке в ванной у нее всегда под рукой стетоскоп. Вызвали еще двух докторов из общины. К этому времени я была уже очень слаба. Дышала через ингалятор, и меня срочно накачали антибиотиками и стероидами и бог знает чем еще. К пальцу прикрепили датчик уровня кислорода, и уровень он показывал совсем низкий. Организм продолжал бороться. Было трудно дышать, легкие не набирали достаточно воздуха. Чувство ужасное, не дай бог кому испытать такое.

На вторую ночь мне стало совсем плохо. Хуже и быть не могло, но я помню лицо мамы. Помню, как она кричала. Требовала, чтобы меня отвезли в больницу. Кричала, что простой вентилятор за одну ночь спасет мне жизнь. Думаю, в клинике нашей общины вентилятора просто не было – не успели обзавестись, когда прибыли сюда. Но вариант отправки меня в обычную городскую больницу даже не рассматривался, поскольку мы все представляли для остальных опасность, для обычных людей, которые здесь родились и у которых совсем иной, чем у нас, иммунитет. И еще была одна причина. А вдруг, полистав мою историю болезни или рассмотрев мою кровь в микроскоп повнимательней, врач или сестра начнут задавать вопросы?

– Я не хочу, чтобы она умерла!

В полубессознательном состоянии я слышала, как кричит и рыдает в соседней комнате мама. Она умоляла, обещала, что будет внимательно за всем смотреть, не позволит, чтобы со мной сидел кто-то чужой. Никаких анализов крови, никакой диагностики. Она придумает, как все устроить, чтобы все осталось в тайне и никому не повредило.

Чуть позже явилась миссис Крю. Даже несмотря на свои обедненные кислородом мозги, я почувствовала, что настроение в доме изменилось. Вскрикивания и мольбы прекратились, из соседней комнаты слышался только ласковый, увещевающий голос. И странное дело, я слушала эти спокойные интонации, которыми миссис Крю пыталась убедить маму, – мне они тоже показались убедительными, и в душе я приготовилась.

– Вспомни обо всех наших жертвах, Молли. Обо всех наших испытаниях…

Потом мама вышла из комнаты, и с миссис Крю заговорил мистер Роберт, опекающий меня член Совета. У меня было такое чувство, будто я слушаю их разговор, сидя где-то на насесте под потолком. Мне казалось, будто я уже умерла и миссис Крю спокойно толкует с мистером Робертом, что делать с моим мертвым телом, где надо получить свидетельство о смерти, как правильно вести себя, чтобы правильно распорядиться информацией обо мне, хранящейся в федеральной и местной базе данных. Для каждого из нас создавалась «легенда», и ее можно было оттуда убрать. Наконец миссис Крю прошептала о каком-то уколе или таблетке, не помню, о чем именно.

– Ангел смерти, – тихо сказала она.

И я поняла: это чтобы я, умирая, не очень мучилась.

Миссис Крю заверила мистера Роберта, что останется здесь, пока все не кончится.

Но ничего не кончилось. Рано утром мои легкие вдруг заработали лучше, словно оживились. А к концу дня мне стало еще лучше. И через полтора месяца я уже читала перед собравшимися в этом самом зале шестую заповедь.

Встает мистер Боттс, сидящий через два ряда за моей спиной, он будет читать третью заповедь, запрещающую нам, пользуясь нашими знаниями, что-либо здесь менять. Я помню его, он вел у нас уроки в начальной школе. Миссис Коннор, дама с редеющими волосами, одетая в какую-то нелепую оранжевую блузку, читает четвертую заповедь, которая в некотором роде является продолжением третьей. Я уже забыла, как и когда с ней познакомилась.

Пятую заповедь о необходимости беречь тайну читает парень по имени Митч, светило нашей общины, – как же, ведь он учится в Йельском университете. Эту заповедь мы все хорошо помним и чаще всего повторяем. Наши руководители буквально помешаны на каждой ее подробности. В пятой заповеди говорится о том, что мы должны мимикрировать в здешней жизни, стараться ни в коем случае не делать неверных шагов, не болтать ничего лишнего, чтобы не выдать, кто мы такие. Но я порой серьезно удивляюсь: что, если кто-нибудь и в самом деле оступится, сделает неверный шаг, проговорится, догадаются ли родившиеся здесь, откуда мы прибыли? А если даже и мелькнет у кого из них такая мысль, разве можно в это серьезно поверить?

Шестую и седьмую, касающиеся медицинских вопросов, по очереди читают двое незнакомых мне лиц, которые, скорей всего, как и я, сами едва выжили, вопреки всем заповедям.

На чтении заповедей с восьмой по одиннадцатую я ненадолго отключаюсь, потому что у меня от туфельки отскочила красная бусинка и я безуспешно пытаюсь найти ее, обшаривая глазами пол. Честно говоря, я рада смотреть куда угодно, только бы не на экран, потому что на самый конец церемонии оставили большую фотографию Аарона Грина, и я подозреваю, это не случайно. Мне очень грустно смотреть на благонамеренное и чуть смущенное лицо этого четырнадцатилетнего мальчика, который врал о себе так неуклюже и нелепо, что в прошлом году его посередине учебного года оставили дома и не пустили в школу. К нему домой явилась учительница, чтобы проведать его, а через два дня, отправившись в путешествие на лодке со своим отцом и дядей, Аарон Грин утонул в реке Хаусатоник. «Скорой» не вызывали, в отделение экстренной медицинской помощи не отправляли. Мистер Грин по-тихому исполнил все, что требовалось по правилам: позвонил куда следует, и все.